Очень жалею, что сердечный приступ не позволил мне быть на похоронах. Я бы, наверное, был бы там единственным, кто знал покойного в рубищах и голодного. Вспомнил, как вы с Марией Павловной [женой Яроцкого. – Н. М.] долгое время откармливали его после освобождения. Он потом рассказывал мне, как за многие годы почувствовал себя в семье человеком. Почему его хоронили по церковному обряду, сказать не могу. Вообще человек он был неверующий, хотя и сын священника…» [51] .

Яроцкий, казалось, не одобрял, что Шаламова хоронили «с церковным пением и ладаном» [52] . Но в минуту откровения Яроцкий с сожалением писал Е. Е. Ореховой: «Ник то над моим гробом не прочитает “Еще молимся о успокоении души усопшего раба твоего Алексея и простятся ему всякому согрешению, вольному же и не вольному…” [53] . Читала ли ты Бунина “Жизнь Арсеньева”, это я оттуда взял».

По свидетельству дочери Б.Н. Лесняка и Н.В. Савоевой Татьяны Борисовны, ее родители ухаживали за могилой Шаламова на Кунцевском кладбище.

У Шаламова и Яроцкого было много общего: они были ровесниками (Шаламов старше на один год), и умерли в одинаковом возрасте.

Но были у них и заметные отличия. С годами Шаламов становился все меньше пригоден к физическому труду, особенно после того, как не один раз пережил состояние полного истощения (при росте 185 сантиметров он весил 48 килограмм) и не имел возможности полностью восстановить здоровье. Впоследствии выяснилось, что уже тогда он страдал тяжелым заболеванием, которое усилилось впоследствии.

В лагере это вызывало враждебное отношение и обрекало на уничтожение. Ситуация усугублялась тем, что Шаламов с его высоким ростом привлекал особое внимание лагерной охраны. При его телосложении он особенно остро страдал от мизерного штрафного пайка, который получал, так как не выполнял норму.

В отличие он него Яроцкий смолоду привык к тяжелой работе в деревне в годы Гражданской войны. Привычка к физическому труду помогала ему выдержать работу забойщика на приисках в лагерях. Но и он в 1938 г. оказался на грани между жизнью и смертью.

Яроцкий и Шаламов верили в идеалы социалистической революции и справедливость ленинской партии. Сегодня трудно понять, как люди, прошедшие тюрьмы, допросы, следствия, лагеря, пережившие состояние доходяг, сохранили такие взгляды.

Яроцкий не идеализировал дореволюционную Россию, он помнил, что при царе «меньшинство террористически управляло большинством», что в то время было «вопиющее социальное неравенство», культурная отсталость, крестьянство центральных губерний жило в нищете, национальные окраины находились под двойным гнетом, царил произвол полицейского и административного аппарата.

Сталинскую теорию обострения классовой борьбы в результате успехов построения социализма Яроцкий отрицал, так как был убежден, что в масштабах репрессий 1930-х гг. виноват Сталин, допустивший искажение ленинских принципов строительства социализма. Яроцкий уточнил хронологию процесса «…изменения общественного строя и перехода к режиму личной диктатуры» Сталина. Он свидетельствовал, что этот процесс начался сразу после убийства С. М. Кирова, в 1934 г., а 1937-й является лишь символом репрессий 1930-х годов.

Автор «Золотой Колымы» имел собственное мнение о причинах сталинских репрессий: «Если ленинская партия была союзом единомышленников, то сталинская партия – аппаратом для осуществления воли вождя. Ему нужно было заменить весь партийный, советский, военный и хозяйственный аппарат другими людьми» (ЗК. С. 18).

В письме Исаеву 3 декабря 1961 г. Яроцкий выражал сомнение в последовательности искоренения последствий культа Сталина: «…у меня нет уверенности, что ликвидация культа личности не ограничится перенесением праха и устранением Кагановича и прочих. Вот если бы перестроили наше государство по заветам Ильича, так как он писал в “Государстве и революции”, вот тогда бы я сказал, что культ ликвидирован» [54] .

И.С. Исаев отвечал: «Сейчас при формальном признании нарушений в период “культа личности” все делается так, чтобы об этом не думали, не вспоминали, забыли. Никто из ныне руководящих не хочет, чтобы возникали исторические аналогии. А поводов для этого больше чем достаточно. Только память наша, как толстовская трава весной, пробивается и среди камней, или растет как молодые березки на обезглавленных и заброшенных церквях» [55] .

Позиция узников лагерей отчасти объяснялась стремлением доказать, что они не были врагами советской власти, что их подвергли репрессиям по вымышленным обвинениям.