– Это они. Я чувствую. Это деревья. Лес. Я недостаточно далеко от него убежала. Теперь он пришел и за Джимом тоже.

– Ну что ты такое говоришь? То, что они оба погибли, – совпадение, ужасное совпадение, только и всего. – Я прекрасно ощущаю, что убеждаю не только ее, но и саму себя. Затем отматываю от рулона бумажных полотенец на столе несколько кусков и протягиваю маме. – На вот.

Самой мне бывает ужасно противно прикасаться к распухшему носу или глазам их грубой поверхностью, но сейчас под рукой больше ничего нет.

– Ты Джесса не видела? – спрашивает она, высморкавшись.

– Он у себя в комнате.

Мама просто кивает. Вид у нее ужасно потерянный, такой, как будто… человек безнадежно заблудился и более никогда не найдет дороги домой. И я не могу пойти с ней, не могу привести ее назад. А если бы и могла, у меня нет карты, чтобы добраться до ее печали. Так случается, когда человек теряет близкую душу. Это никому более не знакомый пейзаж, ни для кого он не повторяется. В утрате мы всегда одиноки, оказываемся без карты, без спутника. Это самое одинокое место на свете.

– А что, папа и вправду когда-то избил Фрэнка? Потому у него и нос теперь такой? – Остается только сменить тему разговора.

Мама кивает.

– Фрэнк подбивал клинья к Ине, когда та еще только в колледж поступила. Он ее совершенно не интересовал, но все увивался, увивался, прилип как банный лист. И папа… ну, в общем, не стерпел такого отношения к своей сестрице. Особенно после того, как их собственный отец… – Она осекается и зажмуривает глаза.

– Что – «их отец»?

– Не хочется копаться в этих руинах истории, детка.

Тут внимание наше привлекает низкое монотонное жужжание у окна. В стекло бьется оса. Мама вздрагивает. Внутри меня зарождается холодок воспоминания, но я резко отметаю его.

– У меня все из головы не идет, как Джесс вчера мутузил Кеннета, – говорю. – Знаешь, он на него прямо верхом залез и все впечатывал, впечатывал в него кулак, пока все лицо кровью не залило. – Тогда, в самой гуще происходившего, я даже не успела поразмыслить над тем, сколько в этом агрессии и жестокости – даже ужас берет. Слишком была поглощена оттаскиванием родного брата от сводного. Но вот теперь как припомню – тошно становится.

Мама все молчит, и я наконец решаюсь произнести вопрос, не дающий мне покоя весь день:

– Полиция убеждена, что Джима убил Джесс, да?

Она опускает веки, будто от внезапного приступа боли, но потом поднимает на меня глаза. Под каждым – по огромному темному мешку.

– Не важно. Он твой брат, и ты всегда должна быть за него. На его стороне. Что бы ни случилось. Понятно?

– Хочешь сказать, что…

– Шейди Гроув, послушай. Всю жизнь Джесс только и делал, что добросовестно присматривал за тобой. Следил, чтобы тебя не обидели. Возможно, теперь пришло время позаботиться о нем. Повторяю – вне зависимости от обстоятельств. Для этого человеку и даны братья и сестры. – Взгляд у нее уже совсем не потерянный. Она пристально смотрит мне прямо в зрачки и хватает пальцами меня за подбородок. – Ты меня слышишь?

Слезы текут по моим щекам, застревают в горле.

– Да. Слышу.

Папа вечно твердил Джессу, что печься обо мне – его главная задача, обязанность и ответственность в жизни.

Мама права: виновен он, невиновен, а мое дело – его защищать.

В семь часов утра два дня спустя я забираюсь в школьный автобус, и сразу все взгляды обращаются ко мне. По рядам бегут шепотки. Вчера вечером про гибель Джима говорили в новостях и сообщили, что, по мнению правоохранительных органов, дело тут «нечисто». Престранное выражение. «Нечисто». Естественно, нечисто. Что может быть чистого в убийстве? Еще корреспондент сказал: полиция отрабатывает сразу несколько версий. Но больше – ничего, никакой конкретики. Следователи опрашивали меня, как полагается, в мамином присутствии. Спрашивали, как Джим вел себя дома, как мы с Джессом с ним уживались, ладили ли… Я отвечала правду, но, конечно, слегка ее смягчила. Смикшировала. Чтобы картина вражды между отчимом и пасынком предстала не такой ужасной, как в действительности.

С самим Джессом вчера полиция тоже имела очень длительную беседу и велела ему сегодня приходить опять, пропустив школу. Но я не верю, что он имеет к этой жути какое-то отношение. Не могу себе позволить верить. Да, они с Джимом последнее время воевали, но мой брат никого не смог бы убить, даже отчима. Значит, там оказался кто-то другой. Возможно, кто-то из строителей. Джима на работе никогда особо не любили. Слишком вспыльчив, слишком остер на язык…

Орландо трижды звонил узнать, не нужно ли нам чего, а вот от Сары – ни слуху ни духу с того момента, как она высадила меня возле маминой машины у своего дома и мы с Хани пересели в мою и отправились дальше. Наверное, просто не представляет, что сказать в такой ситуации, или боится «нарушить границы». Однако в этом молчании с ее стороны – нечто тягостно знакомое мне.

В автобусе я нахожу себе место впереди, во втором ряду, чтобы поменьше встречаться с народом глазами. Втыкаю наушники и пялюсь в окно. В школу идти как-то тревожно, неохота, но с другой стороны – приятно наконец выбраться из дома, уйти подальше от маминой бездонной печали и от соседей, с утра до вечера идущих к нам со своими пирогами, запеканками, соболезнованиями и вопросами, ответы на которые мне к тому же запрещено слушать. Я вызывалась остаться дома – присмотреть за Хани, но мама велела мне отправляться на учебу, а малышку, мол, найдется кому закинуть в ясли.