Я стоял на коленях перед умирающим Кеном, и слезы бессилия душили меня. Я поймал себя на том, что держусь левой рукой за горло - так же, как десять минут назад хватался за него в предсмертной судороге.

"Кен! Кен, дружище... Что же это?! Зачем?! Мы все готовы были погибнуть. Но так!.. Убийцы!"

Я поднял голову и мутным взглядом обвел тамбур. Огненная волна ненависти взметнулась во мне, сдавила челюсти, брызнула в сжатые до белых костяшек кулаки. И в это мгновение Кен застонал и открыл глаза.

Сначала взгляд его был пусто устремлен в пространство, а потом в глазах появилась боль, и почти одновременно они стали осмысленными. Кен с трудом шевельнул головой и замер, скосив глаза вниз, к своим ногам, не замечая еще, что я стою рядом.

– Кен!
– позвал я.

Он дернулся и так же медленно повернул голову ко мне.

– А-а-а...
– прохрипел он.
– Ты...

Потом он помолчал, пожевал губами. Лицо его было серым. Близкая смерть заострила черты.

– Кто-то открыл дверь...
– Он явно пытался сказать главное.

– Знаю, - отозвался я.
– Я все знаю. Но как, каким образом?

Кен разлепил губы.

– Термостат...
– с трудом выговорил он.

Я оглянулся. Ниша, где обычно стоял термостат, была пуста. И я вдруг понял.

Под внутренней дверью была кнопка. Простая кнопка, без всяких хитростей, которыми отличались внешние запоры. Когда дверь опускалась, она нажимала на кнопку, и срабатывало реле, не позволявшее до того открыть внешнюю дверь.

Они поставили на кнопку термостат.

Может быть я сам подсказал им эту идею, остановив с помощью дроттера лифт.

Я почувствовал, как исказилось мое лицо от пронзившей сердце острой боли. Словно наяву, я вдруг увидел Кена, вцепившегося в ручку крайней двери выходящего к тамбуру коридора, - Кена, застывшего на мгновение перед последним своим шагом туда, где в клубах пара зиял бездонной тьмой ледяной провал его могилы.

– Иди...
– услышал я страдающий шепот.

Кен был обречен и понимал, что жить ему осталось недолго.

– Кен...
– Я коснулся его руки.

Кен молча смотрел куда-то в сторону, и тут я заметил, что взгляд его остекленел.

Деревянными пальцами я закрыл ему глаза и выпрямился, безуспешно пытаясь сглотнуть горький комок. Внезапное предчувствие беды сдавило мне грудь. Рей с Гастоном! Я совсем забыл о них. За те несколько минут, что я находился в шлюзе, они могли... Охваченный тревогой, я бросился обратно. И вовремя.

Когда я выбежал в ведущий к рубке коридор, я услышал щелчок запираемой двери. Не раздумывая, я сунул бластер в замок. Видно было, как вздулось под белым металлопластиком красное пятно, а потом руку мою резко откинуло назад, и дверь с хрустом открылась.

Рей с Гастоном еще ничего не успели сделать. Гастон только садился в пилотское кресло, а Рей возился у пульта внутренней связи. Увидев меня, Гастон замер, а Рей выпрямился и отпрянул к стене.

– Стой!
– рявкнул я, выскакивая на середину рубки.
– Гастон! Втяни конечности! Рей! От пульта - живо!

Я чувствовал, как колотит меня мелкая нервная дрожь, возникающая всякий раз при встрече с чем-нибудь невообразимо мерзким и опасным.

– Ты чего, Серхито?
– попытался удивиться Рей.
– Объясни нам толком, что случилось?

Пытаясь совладать с собой, я изо всех сил сжал челюсти. Десять лет Дальний космос воспитывал меня, и мне казалось, что нет таких ситуаций, в которых я мог бы потерять голову. Теперь же, когда передо мной стояли люди, бывшие моими друзьями и пытавшиеся убить меня, внутри у меня все дрожало, и больше всего на свете я боялся непроизвольно нажать курок. Видимо, Гастон почувствовал мое состояние, потому что послушно вылез из кресла и отошел к Рею.

– Прекрати, - сказал он Рею, не поворачивая голову.
– Будь мужчиной. Ну что, - обратился он ко мне, - как же ты собираешься поступить с нами?

До этого я не думал, что делать с ними дальше, Однако ответ нашел быстро.

– Запру в виварии, - ответил я.
– Там сейчас пусто. А на базе сдам Командору.

– На базе?
– переспросил Гастон.
– Командору?
– и громко рассмеялся.

Нервы мои были напряжены до предела. Я ненавидел Рея с Гастоном так, что у меня сжимались кулаки, когда я встречался с одним из них глазами, Ненависть буквально переполняла меня. За все, что они совершили, они несомненно заслуживали пожизненного отторжения. Однако никто, кроме суда, не мог вынести им приговор, и не мне было решать, на какой планете оставить их гнить до конца отпущенных им дней.