– Врешь, не так. Поди, узнай: лучше ли; да скажи Жюли, чтоб она… уговорила ее… уговорила… понимаешь?… что нельзя… лекарство необходимо… слышишь? лекарство необходимо!

– Слышу, ваше превосходительство; ведь я уж, как изволили приказывать, раза три говорил… какое три, раз пять говорил, а Жули говорит, что они не хотят, то есть не могут принимать лекарства.

– Не могут? как не могут? – проговорил с испугом Платон Васильевич, приподняв голову с подушки вольтеровских кресел… – Не могут! Что ж это значит?… Что сделалось с ней?… От меня, верно, скрывают опасность… верно, скрывают!…

– Кто ж скрывает, сударь! Я так точно, аккуратно докладывал, как все есть, без утайки. Что ж и таить-то: известно, что они не русские, так у них, стало быть, свои обычаи. Вот, ведь я по чести доложу вашему превосходительству, что сроду не видывал, чтоб какая-нибудь мадам лечилась. Примерно сказать, у Мускатовых была мадам: сроду не лечилась; да и больна-то никогда не бывала; да отчего и больной-то быть: кушают, так сказать, для виду, только слава, что кушают; а сидят всё дома, при детях; а на детей-то ветерок не пахни; так и простудиться-то нельзя…

Платон Васильевич смотрел на Бориса и, казалось, внимательно слушал его.

– А уж сами изволите знать, – продолжал Борис, – что все француженки на одну стать: здоровье-то и здоровьем нельзя назвать; а вся болезнь-то их – дурнота. Понюхают спирту – и прошло; не то, что у нас: уж если заболел, так и слег, а как слег, так не скоро подымешь…

Под говор Бориса Платон Васильевич забылся. Борис на цыпочках выбрался из спальни.

Только что Борис за дверь, вдруг снова колокольчик.

– Ах ты, господи! – проговорил Борис, воротившись в спальню.

– Что прикажете?

– Что, как?… справлялся?

– Эх, ваше превосходительство, – заговорил Борис с досадой, – вот когда вы принимали пилюльки-то, так спокойнее и здоровее изволили быть; а как перестали принимать, так вот оно и не совсем хорошо, часто и не по себе. Ей-богу, изволили бы принять пилюльку, или за доктором бы послать, чтоб прописал свежих: те-то стали как сухой горох.

– Да, да, послать за доктором, послать скорей… она, должно быть, опасно больна!…

– Больна! – рассуждал Борис, выходя в переднюю, – видишь какую болезнь нагнала! Известное дело: просто раскапризилась… что-нибудь не по ней. А уж чего барин не накупил: одна шляпка с плюмажем чего стоит! двести рублей! Господи ты боже мой! Шляпка двести рублей! Пьфу!… Платок – муха крылом пробьет, пятьсот рублей!… Туфли – пятьдесят! Фу ты, пропасть! провались она сквозь землю! шпильки, булавки, все брильянтовые!… Вот она, старость-то… Спустя лето в лес по малину!… Ступай, брат Вася, к нашему доктору; скажи, что, дескать, барин оченно нездоров, так чтоб пожаловал скорее.

Покуда приехал доктор, Платон Васильевич успел раз десять взболтать в Борисе всю внутренность допросами о здоровье мадам Эрнестины.

– Божеское наказанье! Господи, когда это кончится! – взмолился Борис. Молитва его была услышана: только что он в двери, а доктор навстречу.

– Батюшка, Иван Федорович! – крикнул с радости Борис.

– Что барин? болен?

– Болен, сударь, верно.

– Опасно?

– А бог его знает, опасно ли, нет ли; обстоятельство-то такое, что бог его знает!… Извольте посмотреть.

– Когда он заболел?

– Да вот уж давненько все так, не в себе, словно без памяти.

– Хм! Давненько! Для чего ж за мной тотчас не прислали?

– А каким же образом послать без господской воли? Прикажет, так и шлем.

– Что ж он теперь чувствует?

– А бог его знает… Тут ведь выходят такие обстоятельства… что не приходится говорить…

– Говори, говори.

– Ведь вам известно, чай, что у нас на пансионе мадам?

– Ну! – произнес доктор улыбнувшись, – так что ж такое?

– Хм! Как что? Ведь оно уж известно что…

– Что ж такое? говори.

– Известно, что барин вздумал на ней жениться.

– Неужели?

– Да-с, жениться; что ж бы, кажется, батюшка Иван Федорович, жениться не штука; да женись он на русской, так оно бы и ничего: знаешь, как за все приняться, и поговорить и объясниться можно; а то, сударь, вздумал жениться на француженке!… Ну, признательно вам сказать, тут уж не до ладу, а как бы не до мату.

– Что ж такое сделалось?

– Что сделалось? оно, кажись, и ничего: все смирно, ни шуму, ни брани, тишина гробовая; да что ж из этого-то?… Ты думаешь вдоль, а она поперек, ты так, а она так… и объяснения никакого нет!… Будь она хоть мужичка, да русская, так и знал бы, как за нее взяться; а то… черт, прости господи, ее знает!… Вчерась, примерно, назначили свадьбу; следовало бы уж в церковь ехать; а она, вдруг: «Ах! мне дурно! не могу!…» Ах ты, господи! Известное дело: какой невесте перед замужством дурно не бывает, а она: не могу, да и не могу! Вот тебе и раз!… В церковь не поехала, барина к себе на глаза не пускает, больна не больна – уперлась, да и кончено; а барин-то… да извольте посмотреть, сами увидите. Такой стал, что жалостно взглянуть. Если бы еще пилюльки принимал, что вы изволили прописывать, так оно бы, может быть, и ничего; а то и на пилюльки смотреть не хочет. Говоришь, говоришь: ваше превосходительство! вы кушать-то кушаете, а пилюльки-то не принимаете; а еще сами изволили сказать, что желудок ваш не варит, а пилюльки-то способствуют сварению желудка, – куда!…