Такие разные люди

Аннотация

Такие разные люди, такие разные судьбы… В жизненной суете мы порой не знаем своих соседей, поверхностно оцениваем людей, с которыми сталкивает нас судьба. Судим всё и всех. Не можем понять и простить. А порой человек со странностями оказывается гением, трусоватый на первый взгляд проявляет себя как герой, а тот, кто безраздельно отдавал себя другим, вдруг остается в одиночестве.

Рассказы Ирины Мартовой, члена Союза писателей России, именно о том, как проявляют себя люди в разных ситуациях, как из противников становятся друзьями и наоборот… Все как в жизни: и неожиданные повороты судьбы, и ранящие душу события, и радостные встречи с любимыми…

Сюжеты рассказов развиваются с неожиданными поворотами, заставляя читателей поволноваться. И эти рассказы дают мощный посыл помогать, а не отталкивать, сопереживать, а не насмехаться, понимать, а не отмахиваться от людей.

* * * Верить и ждать… Наташка сидела на берегу. Вечерело. Холодало. По воде пошла быстрая рябь. Несмотря на неожиданно теплый сентябрь, в сумерки на берегу становилось очень свежо, зябко и неуютно. Ветер, снующий по низу, вдоль пологого берега, дерзко трепал волосы, воровато теребил подол легкой юбчонки, нагло ласкал острые девичьи колени. Закат накатывал быстро, словно торопился поскорее накрыть деревню густыми синими сумерками. Где-то там, во дворах, по-хозяйски лаяли собаки, готовясь к ночному дежурству, мягко и призывно мычали пахнущие парным молоком коровы, только что вернувшиеся с пастбища, бестолково блеяли овцы, то и дело сбиваясь на острый фальцет… Деревня неторопливо и привычно погружалась в ночь, буднично перемалывая каждодневные крестьянские заботы, спеша до темноты прибрать двор и обиходить скот. Наташка сидела на берегу, уныло глядя вдаль. Вода в реке сильно потемнела, ветер усилился. Солнце, легко коснувшееся горизонта, унесло с собой и яркость сентябрьского дня, и его уютное тепло, и глубину бездонного неба. Наташка нахмурилась, вздохнула и, медленно поднявшись, неторопливо побрела в сторону деревни, приветливо глядящей на мир ярко светящимися окнами. Дома никто не ждал. Когда-то большая и дружная семья развалилась быстро, растаяла, как снег по весне… Все началось с деда, который помер нежданно-негаданно. За одну ночь. Лег спать здоровым и бодрым, а утром уже не встал. Никто ничего понять не мог, а деревенская фельдшерица, испуганно моргая, сказала, что инфаркт всегда приходит неожиданно. Потом мама… Она лежала в областной больнице почти полгода. Врачи успокаивали только тем, что болезнь не смертельная, но лечили долго и как-то безразлично. Мама на поправку не шла, похудела, пожелтела и все кашляла, виновато глядя на дочку. Два месяца назад мамы не стало. Когда Наташка, горестно рыдая, ворвалась в кабинет лечащего врача и, не в силах совладать с собой, грохнула кулаком по столу, требуя ответа, тот развел руками, мол, на все воля божья. И вот вчера бабушке, единственной родной душе, вдруг стало плохо. «Скорая», как всегда, ехала долго, хотя сентябрьские проселочные дороги, еще не изъеденные осенними ливнями, колдобинами и ухабами, не создавали медикам особых трудностей. Бабушка, лежа на старом диване, тихонько постанывала, держась за бок, но плакать перепуганной внучке не разрешила. – Детонька, ну, что ты? Чего ты? Милая моя… Наташка, размазывая слезы по холодным щекам, замотала головой. – Ой… Не умирай! Останусь одна на всем белом свете… Бабушка, чуть поморщившись, слабо улыбнулась. – Детка, всему на этом свете свое время. Всему. Все должно быть вовремя. Надо вовремя родиться и вовремя уйти. – Нет… – отчаянно зарыдала внучка. Бабушка промолчала. Тишина плыла по их большому дому. И только тикали в горнице неугомонные ходики, купленные когда-то дедом на ярмарке, в печке потрескивали дрова, да рыжая кошка, не понимающая человеческого горя, гоняла по прихожей клубок шерсти. Бабушка подняла на внучку выгоревшие от времени глаза. – Ты деточка, только мудрости не теряй… Мало ли что может случиться, всякое бывает… Жизнь – штука непредсказуемая, долгая, нелегкая. А только ты помни: надо верить и ждать. Слышишь? Обязательно верить и ждать. – Чего ждать-то? – Наташка вскинула мокрые ресницы. – Как чего? Чуда… – Чего? – внучка недоуменно изогнула брови. – Какого еще чуда? В деревне нашей откуда чудо-то? Ты что, бредишь? – А как же, – старушка загадочно улыбнулась. – Как иначе? А весна после зимы разве не чудо? А первая зелень в поле, а яблоневый цвет, а ледоход на реке? А рождение ребенка? А радуга во все небо? Разве ж это не чудо? – Ой… – устало отмахнулась внучка, – скажешь тоже. Нашла чудо. – Ох, Наташенька, – бабушка вздохнула и покачала головой. – Ты потом поймешь. Повзрослеешь, помудреешь, подумаешь на досуге… Ты только помни мои слова. Обязательно помни! Верь: как бы противно и муторно ни было, встретится и на твоем пути добрый человек, и чудо придет в твой дом. Ты только умей ждать. Отчаяние – плохой советчик. Наталья подошла к дивану, присела рядом со старушкой и уткнулась ей в плечо. – Поживи еще… Страшно мне. Бабушка подняла морщинистую руку, погладила внучку по голове. – Постараюсь. А ты все же помни… Верь и жди. Приехала «скорая» и забрала бабушку в районную больницу. Молодой врач в измятом халате поверх синего свитера сочувственно глянул на зареванную девчонку. – Сколько лет-то тебе? – тихо спросил он. – Семнадцать, – шмыгнув носом, прошептала Наташка, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать в голос. Тот покачал головой, наморщил лоб. – Ты сегодня с нами не езди, – замявшись, пробормотал доктор. – Чего трястись в район на ночь глядя. Как обратно поедешь? Уж ночь на дворе. А послезавтра с утра приезжай, если захочешь… День прошел. Наталья, как потерянная, ходила по пустому дому. Есть не варила, ни о чем думать не могла. Хорошо, что тетка Пелагея, мамкина сестра, взялась со скотом помогать. Корову из стада встретила, подоила, овец и кур накормила. В дом вошла, посидела с племянницей немного и заторопилась. – Пойду я, слышь? Детей спать укладывать пора. Ты, Натаха, поешь, я принесла. Вон в печи кастрюлю поставила. Она подошла к двери, остановилась. – А хочешь, пойдем к нам, а? Поужинаем вместе, я тоже весь день не ела, все некогда… Пойдем, Натаха? Девчонка безучастно молчала, глядя в темные окна. – Ну, что ты тут одна будешь сидеть? А? – горестно вздохнула Пелагея. Племянница посмотрела на тетку красными от слез и переживаний глазами. – Нет, теть Поль, не пойду. Не хочу, спасибо. – Ну, как знаешь, – тетка открыла дверь, пронзительно скрипнувшую, и вдруг опять обернулась. – Не горюй. Поправится бабушка. Слышишь, Наталья? Ты верь и жди… – Как? – Наташка радостно вскинулась. – Ты тоже про это знаешь? – А как же, – тетка ласково усмехнулась. – Это ж закон жизни. Иначе нельзя. Надо верить и ждать. У каждого, Наташка, своя вера и свое чудо, но это правда жизни. И старики наши это знали, и мы знаем, и дети наши, дай бог, будут знать. И дальше, надеюсь, в жизнь понесут эту истину. Тетка поспешно ушла. Наташка выключила свет и, не раздеваясь, легла на диван, туда, где вчера лежала бабушка. Долго смотрела в темноту, вспоминая время, когда этот старый дом жил полной жизнью, наполнялся громким смехом и веселыми песнями по праздникам. Она и не заметила, как уснула. Снилась ей долгая дорога, колосящаяся пшеница, цветущая яблоня. И любимая бабушка, стоящая на пороге… Надо верить и ждать. Всему свое время… И нам сочувствие дается… – Дура ты, дура натуральная! – Квартирная хозяйка буйствовала, совершенно потеряв самообладание. Краснея от гнева, она потела и щурилась, словно пыталась разглядеть в своей квартирантке остатки ума. – Ну, кто тебя просил им помогать? Ты что, малахольная? Верка устало вздохнула и досадливо поморщилась. – Ну, хватит, теть Маш… Чего вы? Но Мария, уперев кулаки в покатые бока, даже и не думала отступать. – Как это чего? Не забывай, ты у меня в квартире живешь! – Я это помню, – Верка пожала плечами. – Но ведь живу не даром, правда? Вы помните, что я плачу за комнату? Хозяйка, достав из фартука, обнимающего ее мощные бедра, носовой платок, неторопливо промокнула вспотевший лоб и грозно глянула на девушку. – Я, Верка, тебе вот что скажу… – она сделала театральную паузу, перевела дух. – Я ведь только из уважения к твоей матери тебя пустила пожить. А мать твоя, между прочим, клялась, что ты – девчонка скромная, разумная. А ты что творишь? Девушка упрямо тряхнула светлой челкой, то и дело падающей на глаза, и нахмурилась. – Да что же такого страшного я делаю? – Она раскрыла ладошку и стала старательно загибать пальцы. – Работаю. В квартире убираю. Свет за собой выключаю, воду не расходую без надобности. Да? Все, как вы хотели, правда? Мария застыла, открыв рот от изумления. Потом развела руками. – Сумасшедшая. Нет, точно сумасшедшая! Дурища! Тебя не переспоришь. Вера ушла в свою комнату, села на диван и задумалась. Уже год, как она переехала в город. История ее ничем не отличалась от сотен таких же… В школе училась очень хорошо, учителя хвалили. Экзамены в институт провалила. Просто не повезло: билет какой-то мудреный попался, да еще и растерялась, все из головы вылетело от волнения. Домой, конечно, не поехала. Как соседям в глаза посмотришь? Ведь и друзьям, и маме обещала поступить, а вон как дело обернулось… В общем, порыдала, маму уговорила и осталась в чужом суматошном городе, где никому ни до кого нет дела. Все куда-то бегут, друг друга толкают, на ноги наступают и даже не пытаются оглянуться и извиниться. Жить, конечно, было негде… А с теткой Марией мама еще в детстве дружила. Правда, сто лет не виделись, но чего для дочери ни сделаешь. Мама так просила Марию, так умоляла, что та, не выдержав натиска бывшей подруги, наконец, сдалась. – Что с вами будешь делать? Пусть живет, – махнула она рукой и обреченно вздохнула. Девушке в городе жилось плохо. Она тосковала по деревенским просторам, пылающим закатам, по крикам петухов на рассвете. Скучала по маме, по их кошке и по цветам в палисаднике. Когда тоска особенно одолевала, Вера читала стихи. Ой, стихи она любила! И здесь, в холодном странном городе, они ее спасали. Подходила Верка к окну, глядела вдаль, туда, где горизонт сливается с крышами домов, и тихонько повторяла и повторяла любимые строки: – Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется… И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать… Мария, услышав это однажды, вытаращила глаза от изумления. – Молишься что ли? – Нет. Это стихи… – Верка опустила голову. – Тютчев. Тетка Мария чуть не поперхнулась и только покачала головой. – Блаженная… Ты гляди, стихи читает! Ой, ненормальная… И в кого ты такая уродилась? Позже Мария частенько уже не просто возмущалась, а орала на всю квартиру, не стесняясь в выражениях. Девушка тяжело вздохнула. Она хозяйку не понимала… Чего возмущаться-то? Вера шмыгнула носом и, пожав плечами, ответила на свой же вопрос, позабыв, что Мария ее не слышит: – Ничего страшного я не делаю. Просто живу, как мама учила… – она всхлипнула. Месяца три назад девушка нашла возле мусорных баков котенка. Грязного, голодного, больного. Ну, как его бросить? Как не помочь? Подбежала, подняла, домой принесла. Вымыла, глаза воспаленные чаем промыла, молоком теплым напоила. Правда, хозяйка так кричала, что чуть стекла на окнах не полопались. Ногами топала, от злости вся посинела. Пришлось дворничихе котенка отдать. Спустя месяц ехала с работы. На лавочке возле подъезда мужичонка какой-то лежал. Синюшный. Скорчился, ноги к животу поджал, пакет с продуктами уронил прямо под ноги прохожим. Вера остановилась рядом, испуганно оглянулась. Подошла осторожно, наклонилась поближе. – Эй! Вы чего тут? Мужичонка даже не шелохнулся. Девушка заметалась по двору, кидаясь то к одному, то к другому, за руки прохожих хватала. Те испуганно шарахались от нее, как от прокаженной. Кусая губы от бессилия, Верка проклинала себя, что деньги на телефон забыла положить. А люди-то, люди! Проходили мимо, пробегали, даже не оглядываясь. Не поворачивая головы. Не замедляя шага. Верка подскочила к мужичку, так и лежащему неподвижно на лавке, тронула его за плечо. – Эй! Вы живы? Вам плохо? Позади открылась дверь подъезда, и Вера, выдохнув с облегчением, ринулась к нарядно одетой даме. – Ой, пожалуйста, подойдите… Пожалуйста! Мне кажется, мужчине плохо. Та, передернув плечами, лишь презрительно окинула девушку ледяным взглядом и брезгливо сморщилась. – Когда кажется – креститься надо! Вера обомлела от неожиданности и, глядя даме в след, лишь прошептала: – А как же сочувствие? «Скорую» вызвала бабушка из соседнего подъезда. Правда, мужчину не спасли. Сказали – поздно. Время ушло. Когда уставшая, зареванная девушка вернулась домой, хозяйка бесновалась. – Ты правда дура или только притворяешься? Ну, чего ты липнешь ко всем бездомным и больным? Грязь домой тащишь, слезы льешь над ними, нервы тратишь… Зачем? Вера молчала. Задумчиво смотрела в окно. Тетку Машу это злило невероятно. – Ну? Чего молчишь, мать Тереза? А? Думаешь, всех сможешь обогреть и накормить? Отвечай! Верка пожала плечами. – Послушайте, теть Маш… Я устала. Не кричите. Хозяйка, брызгая слюной от негодования, зашлась в истерике. – Нет, вы посмотрите на нее! Устала она! Говори сейчас же… Девушка поежилась от ее колючего взгляда. – А что сказать-то? Не могу я иначе. Не умею. Мама учила меня сочувствовать людям, подавать, поддерживать, помогать. Не знаю я, как жить по-другому… – Ну, смотри… – Тетка, выдохнув, погрозила девушке пальцем. – Дождешься ты у меня! И вот сегодня, как назло, Вера опять попала в историю. Мария, узнав, так разбушевалась, что даже валерьянку себе капала, за сердце держалась. Верка вздохнула… Еще в подъезде она услышала чей-то крик. Сердце екнуло, ноги сами понеслись по лестнице, перепрыгивая через три ступеньки. Выскочила на крыльцо, а там, прямо возле песочницы, два мальчугана лет двенадцати на третьего навалились и бьют его старательно, азартно и озлобленно. Катаются по траве, волосы рвут, кулаками машут. Ну, что тут делать? Вера, не раздумывая, кинулась их разнимать. Уговаривала, стыдила, растаскивала… Ну, и получила в глаз кулаком… Больно не было, только обидно очень. Ведь тот, кого она так самоотверженно защищала, даже «спасибо» не сказал. Вскочил и побежал со всех ног в сторону переулка. К трамваю. Домой девушка вернулась в разодранном платье, с синяком под глазом, вся растрепанная и перепачканная. Мария, застав ее во всей этой красе, разошлась не на шутку, заголосила: – Господи! Да ты поумнеешь когда-нибудь? Объясни ты мне, неразумной, зачем тебя опять туда понесло, а? Вера устало повернулась к ней, блеснув синяком под глазом. – Как зачем, теть Маш? Вот вы в Бога верите? – Ну… – хозяйка поперхнулась. Верка тряхнула светлой челкой, упрямо падающей на лоб, и прищурилась. – А Бог чему учит? А? Возлюби ближнего своего… Забыли? Мария, топнув полной ногой от злости, побагровела. – Тьфу, дура набитая! Выгоню тебя, езжай назад в свою деревню! Езжай коровам хвосты крути, а то ишь… Учить меня вздумала! Мария вышла из комнаты, хлопнув дверью с такой силой, что побелка с потолка посыпалась. Расстроенная Вера посмотрела ей вслед, легла на диван, отвернулась к стене. – Дура, дура… – закрыв глаза, пробормотала она. – Ну и ладно. Уеду домой. – Смахнув выкатившуюся вдруг слезу, шмыгнула носом и тихо-тихо упрямо прошептала: – И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать… Школьный вальс Татьяна Сергеевна выключила телевизор и, вздохнув, подошла к окну. Уже темнело. Вечер наступил поспешно, словно опасаясь, что день, недавно погасший, вернется. Поправив седые волосы, уложенные на затылке в незамысловатый пучок, женщина внимательно поглядела за окно. Вроде бы и не ждала никого, а оторваться от созерцания спешащей толпы никак не могла. Люди торопились, куда-то бежали, толкали друг друга на ходу, ничего не замечали, не извинялись… Сливались в серую массу, бессмысленно, беспорядочно и хаотично движущуюся по улице. Сверху, с пятого этажа, казалось, что это и не люди вовсе бегут по улице, а непонятные частицы чего-то общего, целого и бесформенного. Татьяна Сергеевна, всю жизнь преподававшая в школе физику, даже усмехнулась, покачав головой. – Просто какое-то броуновское движение… Абсолютное совпадение. Пожилая женщина улыбнулась своим мыслям и медленно, чуть прихрамывая, отошла к дивану. Годы брали свое… Татьяна Сергеевна возраст почувствовала не сразу. То, что волосы поседели, усталость одолевала и глаза ослабели, не пугало бывшую учительницу. А вот то, что ноги стали отказывать, вызывало жуткий страх. Ведь хуже этого ничего быть не может. Женщина повела плечами, словно отгоняла невеселые мысли. А разве от них избавишься? Так и лезут, настырные, в голову, так и будоражат, по ночам спать не дают. Татьяна Сергеевна осторожно опустилась на диван и задумалась. Вот ведь не понимала она, глупая, что жизнь скоротечна. Не прислушивалась к старшим, не осознавала опасности. А теперь? Женщина оглянулась… Одна-одинешенька. Сиротинушка. Без семьи. Без работы. А главное, без любимых учеников. Пенсия – дело нешуточное, печальное, а для учителя так вообще крах всего и сразу. Татьяна улыбнулась, вспомнив своих учеников. Веселых, озорных, хулиганистых, заводных… Умных и не очень. Она любила их всех – и отличников, и двоечников. И до сих пор помнила по именам и мальчишек, и девчонок, теперь уже солидных мужчин, многодетных мам. Ей всегда нравились любопытные, жадные до знаний, стремящиеся объять необъятное. Страстная и активная, она и сама отличалась неугомонной энергией. Жила школой, уроками, учениками, их интересами. Время пролетело. Она, честно говоря, и не заметила, когда, куда и как умчались годы… Не успела ни семью создать, ни своих детей родить. Так и куковала одна. Просиживала ночи над лабораторными и контрольными работами, по выходным возила свой класс в музеи, летом работала в школьном лагере. Отдавала себя без остатка школе. И только когда оказалась на пенсии, вдруг с удивлением обнаружила, что старость давно уже ведет свой отсчет. Сегодня был день ее рождения. Семидесятая дата ее появления на этот свет. Татьяна Сергеевна усмехнулась: «Боже мой! Семьдесят!» Несмотря на почтенный возраст, она на милость годам не сдавалась, не теряла бодрости духа. Сегодня, как и в предыдущие дни рождения, накрыла на стол. Купила пирожных в соседней булочной, напекла пирожков, открыла с лета припасенное варенье из вишни. Коробку конфет приобрела еще недели две назад. Заварила свежий чай, лимончик порезала… Все как положено. И про себя, любимую, не позабыла: кофточку праздничную надела, седые волосы в аккуратный пучок уложила, даже припрятанный флакон духов, который берегла как зеницу ока, вытащила из комода и щедро полила себя в честь юбилея. Закончив приготовления, Татьяна Сергеевна осмотрелась и грустно вздохнула… Все-таки нехорошо это: стол накрыт, а гостей нет. Именинница недовольно сморщилась: чего-чего, а одиночество она не любила. Ненавидела, когда ее пенсионеркой называли. Не могла привыкнуть к тихим долгим вечерам, бессонным ночам. Не хотела безмолвных и бессловесных дней, когда не с кем перекинуться парой слов, посмеяться и поплакать. Никогда Татьяна Сергеевна не терпела пустоты вокруг себя и уныния, а уж в свой юбилей тем более не собиралась становиться отшельницей или затворницей. Взглянув на накрытый стол, пожилая дама решительно взяла в руки трубку телефона и набрала номер давнишней подруги. – Галка, это я. Татьяна. Подруга долго молчала, потом проскрипела чуть слышно: – Ой, Таня, это ты? – Галка, ты чего? – Татьяна Сергеевна удивилась. – Ты уже спишь что ли? – Да какой там спишь, – Галка, которой месяц назад тоже семьдесят исполнилось, вдруг всхлипнула, – болею я. Уже вторую неделю лежу. – Вот тебе раз, – именинница погрустнела. – А я тебя хотела на день рождения позвать. – Ты прости, Тань, – Галка виновато кашлянула. – Не приду. Сил нет. А тебя поздравляю. Живи, Тань, сто лет. Татьяна Сергеевна скривилась. – Да какие сто лет, если и в семидесятый год одна сижу. Ладно. Ты выздоравливай, подруга. Не хандри. – Именинница положила трубку и задумалась. Потом, спохватившись, быстро набрала следующий номер. – Алло. Федор? Брат, перехватив инициативу, сразу начал с поздравлений: – Танька, с днем рождения! Здоровья тебе, сеструха! Денег и радости. Сестра, давно привыкнув к его забывчивости, все же не сдержалась: – Ты, Федя, видно забыл, что я сегодня родилась. Не позвонил, не пришел… Что ж ты, братик… Федор был младше на семь лет и считал себя счастливым и самостоятельным. А что ему? Семья есть, двое детей взрослых, деньги тоже имеются. В общем, состоятельный мужик. Сестру старшую он не жалел и не берег, позабыв, как она опекала и воспитывала его без матери. Память-то человеческая коротка… Укора в словах сестры Федор не распознал. И не хотел понимать ее обиды – зачем себя обременять… – Ты, Татьян, не дрейфь, – громко хохотнул он. – Подумаешь, семьдесят. И на меня не обижайся – дел по горло. Приехать не смогу, некогда. На днях, может, забегу, если получится. Сестра молча слушала, не возражая, а он словно этого и ждал, быстренько закруглился: – Ну, пока, сестрица. Поздравляю еще раз. Глядя на вдруг замолчавшую трубку, именинница тяжело вздохнула. Оглянулась вокруг, словно искала помощи или поддержки… Опомнилась, поняла, что одна. Сообразила, что надеяться не на кого. Нахмурилась, чувствуя, как одиночество, нахлынув, окружает ее со всех сторон. Грусть и тоска осязаемо повисли в небольшой комнатке. Не желая сдаваться, Татьяна Сергеевна поспешно встала и, накинув на плечи платок, медленно направилась к входной двери. Вышла, прихрамывая, на лестничную площадку и осторожно позвонила в соседнюю дверь. Веселая трель дверного звонка разорвала гулкую тишину лестничной площадки, но за дверью никто не подавал признаков жизни. Женщина, оглянувшись по сторонам, настойчиво нажала еще раз на выпуклую черную кнопку и внимательно прислушалась. Через несколько минут за дверью все-таки раздались шаркающие шаги, и на пороге показался тучный лысый мужичок в майке и полинявших тренировочных штанах с вытянутыми коленями. Увидев соседку, он расплылся в улыбке: – Танька, здорово! Ты чего? Татьяна Сергеевна, смущенно пожав плечами, начала было разговор: – Добрый день, Сергей! Сосед округлил глаза, почесал лысину и, особо не церемонясь, прервал женщину: – Да какой же день? Окстись, соседка! День уже, Танька, прошел! Вечер наступил… – Да, да, – заторопилась именинница, – конечно, вечер. А где же твоя половина? Марина дома? – Дома, – кивнул Сергей, – где ж ей быть? А чего надо? Татьяна, растерявшись от такого напора, опустила глаза и как-то виновато проговорила: – У меня день рождения сегодня. – Да ну? – удивился сосед. – Тогда поздравляем. – Спасибо, – кивнула именинница. – Я торт купила, чаек заварила. Хотела Маринку пригласить. Посидим, поговорим… И тебя, конечно, вместе с ней, а? Сергей провел рукой по лысине, почесал за ухом и замотал головой. – Нет, нет, соседка, не получится. – Почему? – огорчилась Татьяна Сергеевна. – Почему не получится? Она же дома. – Дома-то дома, но не сможет. Сергей повернулся спиной, показывая, что разговор закончен. Но, собираясь захлопнуть дверь, милостиво оглянулся. – Спит она. Всю ночь у дочки была, там внук приболел, а Маринка помогала… Теперь вот спит. Измаялась, извелась, напереживалась. Так что уж извини, празднуй без нас. Именинница, опустив голову, закивала, заспешила. – Ладно, ладно… Это ты извини меня. Отдыхайте. Пойду я. Войдя в свою пустую квартиру, Татьяна тихо прикрыла дверь, прислонилась к ней спиной и замерла. Невеселые мысли, словно рой пчел, клубились в голове. Очень хотелось плакать. Но учительская привычка всегда держать себя в руках не позволяла расслабиться и отдаться нахлынувшим эмоциям. Татьяна, глубоко вздохнув, горько прошептала: – Вот и я дожила до того дня, когда и в день рождения некому улыбнуться. Некому слово сказать… Она медленно прошла в комнату. Огляделась, словно вспоминая что-то, потом достала с полки увесистый альбом с фотографиями своих выпусков и, грустно улыбнувшись, стала внимательно разглядывать чуть пожелтевшие снимки, откуда на нее беззаботно глядели бывшие ученики. Татьяна покачала головой. – Ох, сколько ж лет прошло, сколько воды утекло… Я изменилась, а дети мои все такие же… Умные, добрые, веселые. Родные. Любимые. Самые лучшие. На одной из фотографий она, совсем молоденькая, озорно подмигивала фотографу, а на другом снимке, уже чуть повзрослев, держала в руке журнал выпускного класса. Ученики уходили во взрослую жизнь, и она менялась. Здесь с короткой стрижкой, там с модной химической завивкой, тут с косой, а вон на том снимке – уже поседевшая, с привычным пучком на затылке. Именинница вдруг всхлипнула, не справившись с нахлынувшими чувствами. Поспешно вытащила кружевной платочек и закрыла им глаза, не давая пролиться подкатившим слезам. Как ни сопротивлялась Татьяна Сергеевна, а глухая тоска и глубокая печаль все же настигли ее. Она обернулась к зеркалу и, пристально посмотрела на себя, нынешнюю, семидесятилетнюю. Задумчиво помолчала, а потом, чуть прищурившись, сказала себе, будто подвела итог этому странному празднику: – Что ж, Татьяна Сергеевна, с днем рождения тебя. Сказала, словно сразу выплеснула все накопившееся в душе: и обиду, и тоску, и несбывшиеся надежды. Вздохнула, подошла к старенькому проигрывателю, достала большую виниловую пластинку и, чуть наморщив лоб от напряжения, аккуратно опустила иглу на закрутившийся диск. Раздалось громкое шипение, что-то заскрипело, треснуло, а потом по крохотной комнате полетел давно знакомый вальс. Тот самый, любимый, который поет о школе, который всегда гордо звучит на первой школьной линейке, под который прощаются с детством на выпускном балу. Гимн учителей и учеников. Мелодия встреч и расставаний. Татьяна Сергеевна, прихрамывая, шагнула к окну. Что ж… Все когда-нибудь заканчивается. Урок, день, жизнь… Ночь тихо опускалась на большой город. Засыпали соседи, родственники и ученики. И только незабвенный «Школьный вальс» все кружился и кружился, отсчитывая свой вечный нескончаемый ритм… Раз-два-три… Раз-два-три… Раз-два-три… Балерина Машка мечтала стать балериной. Когда ей едва исполнилось пять лет, она, слегка картавя, выдала маме, занятой лепкой вареников: – Мамочка, ты хочешь воспитать балерину? Мама, уронившая от неожиданности ложку, удивленно уставилась на дочь. – Что-то я не поняла… Машенька, тебе нравится балет? Машка, взмахнув ресницами, с удовольствием подтвердила ее догадку: – Да. Нравится. Давно. Отец, стоящий рядом, деликатно поинтересовался, прикусив губы, чтобы не расхохотаться: – И как давно, если не секрет? Дочь, не заметив подвоха, деловито изложила факты: – Вот как только мама меня родила, так и нравится… – Ага, – усмехнулся отец, – значит, в пеленках ты именно поэтому ногами дрыгала? – Не дрыгала, папочка, а танцевала, – Машка оскорбленно нахмурилась. – Ты, значит, с рождения балерина? – мама зашлась в хохоте. – Угу, – дочь, восторженно хмыкнула. – Я еще у тебя в животе балериной была. – Ну, что ж… Отец почесал подбородок и кивнул. – Все с тобой понятно. – Он обернулся к супруге. – Вот так, Валя. Скоро будем всемирно известны. Дочь-то у нас вон какая! Прославит родителей. – Он подмигнул дочери и, чмокнув ее в макушку, похлопал по плечу. – Дерзай, дочка. Родители, пошутив, и забыли бы про этот разговор, если бы не Машка. А она на следующий день, позавтракав, подставила к шкафу табурет, достала с верхней полки лучшее платье и деловито вышла к обомлевшим родителям. – Пора ехать. Отец, оторвал взгляд от экрана компьютера, удивленно уставился на малышку. – Ехать? Куда это? – Ты забыл, что ли? – Дочь недовольно прищурилась. – Ну, как же… В балерины записываться. Родители переглянулись, и мама, уважая выбор дочери, решительно шагнула вперед, взяв дело в свои руки. – Так, послушай… Машуня, сегодня суббота. И завтра не получится. Давай в понедельник. Девочка сдвинула светлые бровки и громко топнула ногой. – Нет. Вы обещали. Мне пора танцевать, сейчас поедем. Пожав плечами, мама нехотя сдалась и, подумав, обернулась к отцу: – Вот проблема-то… А куда же нам отправиться, а? После недолгого совещания решено было отправиться в балетную школу. Начинать так по-взрослому, в серьезном заведении… Старшая сестра Лена, молча наблюдая за стремительно разворачивающимися событиями, возмущенно фыркнула. – Вы совсем спятили, родители? Зачем ей потакаете? Какой еще балет? Да вы на Машку посмотрите, у нее килограммов пять лишнего веса. – Лена, остановись, – мама предостерегающе махнула рукой. – Не надо так говорить. – Ой, скажите, пожалуйста, – не сдержавшись, съехидничала Ленка. – Машка – балерина! Обхохочешься! – Лена, прекрати, – нахмурился отец. – Ой, да делайте что хотите, – старшая сестра сердито махнула рукой. – Вырастили капризулю! Тоже мне, талант! Машка сжала ручку в кулачок и погрозила сестре. – Противная ты, Ленка! Вот стану известной, тебя не позову на спектакль. Будешь знать тогда. – Ой-ой-ой, – Ленка скривилась. – Ничего, не умру от горя. – Она снисходительно посмотрела на мать. – Ладно уж… Купите ей хотя бы спортивный купальник или платье специальное. Не может же она в этих дурацких кружевах перед преподавателем появиться. Отец хлопнул себя по лбу. – Точно, Валя! Надо же какую-то форму приобрести. В чем они там ходят? – На той стороне Садового кольца есть такой магазинчик, – снизошла Ленка. – Там платья, юбки-пачки, какие-то легинсы, колготки, топы. И обувь балетная. И чешки, и пуанты. – А ты откуда знаешь? – изумилась мать. – Тоже балериной мечтаешь стать? Старшая дочь презрительно дернула плечом. – Этого еще не хватало. Просто у нас уроки как-то отменили, и мы с девчонками туда забежали. Интересно посмотреть на эти разноцветные штучки, в которых по сцене скачут. – Ну, что ж… – выслушав, резюмировал отец и одобрительно кивнул. – Значит, купим платье и все остальное. Куда ж деваться? Сказано – сделано. Возле магазина мама на всякий случай предупредила свою самостоятельную и упрямую малышку: – Маша, помни. Сейчас мы купим только танцевальный купальник. А вот если тебя возьмут, тогда и все остальное приобретем. Машка недовольно насупилась, но кивнула. – Ладно, ладно. Пойдем скорее. Магазин поразил впечатлительную Машку своей разноцветностью, нарядностью и радужностью. Полки пестрели розовыми и голубыми юбками-пачками, белоснежными танцевальными купальниками, узкими и широкими атласными лентами, яркими платьями из лайкры, тончайшими шалями и короткими топами. Здесь красовались яркие маракасы, звучные бубны, тканевые балетки, сетки для волос и толстые гетры. Пока мама выбирала балетный купальник и советовалась с седовласой продавщицей, Машка медленно пошла по магазину, еле переводя дух от восхищения. Девочка, затаив дыхание, делала крошечные шажочки, надолго останавливаясь и замирая перед огромными фотографиями известных балерин, вешалками с удивительными платьями и старыми афишами, развешанными за полками. И вдруг в правой витрине она увидела то, от чего ее крошечное сердечко сразу затрепетало… На стеклянной полочке лежали розовые атласные пуанты. Они так понравились маленькой девочке, что она взгляда не могла от них оторвать. Малышке во что бы то ни стало хотелось дотронуться до этой волшебной обуви балерин. Пока Машка любовалась пуантами, мама, закончив покупки, позвала дочку: – Машуня, пойдем. Девочка, зачарованная крошечными балетными туфельками, не сдвинулась с места. Она стояла, как вкопанная, возле большой стеклянной витрины, завороженно глядя на манящие ее пуанты. – Маша, – недовольно повторила мама. Девочка беспомощно оглянулась и, переступив с ноги на ногу, позвала дрогнувшим голосом: – Мамочка… – Ну, что ты там увидела, малышка? – улыбнулась седая продавщица. Мама, вздохнув, подошла и, строго глянув на дочь, взяла ее за руку. – Сколько можно звать тебя? Пойдем же… Машка, выдернув ладошку, умоляюще посмотрела на мать. – Подожди, мамочка… А пуанты? Мы еще не купили пуанты! – Да рано тебе, детка, – усмехнулась продавщица. – Ты сначала просто научись танцевать, а уж потом приходи опять. Девочка, сдвинув бровки, упрямо топнула ногой. – Я умею танцевать. Мамочка, пожалуйста… – Мы же договаривались, – мать растерянно развела руками. – Ты забыла? Машка, чувствуя, что пуанты ускользают, всхлипнула. – Ну, посмотри, какие они хорошенькие, розовенькие, новенькие… Они так на меня смотрят. Они меня ждали! Я знаю, я точно это знаю. Мать молчала. Ей ужасно не хотелось потакать Машкиным капризам. Но она увидела, что по лицу малышки уже поползли непрошеные слезинки, и материнское сердце дрогнуло. Вздохнув, женщина обернулась к продавщице и кивнула. – Мы возьмем. В балетную школу Машку не приняли. Уставшая стройная женщина пригласила их в зеркальный зал, и, поглядев на девочку, ласково прищурилась. – Сколько лет тебе, красавица? – Пять. – Машка подняла на нее уверенный взгляд. – Я буду балериной. Преподаватель, ничуть не удивившись, согласно кивнула. – Конечно. Конечно, будешь, только не сейчас. Теперь – октябрь, а ты приходи в мае. Как раз немного подрастешь, будут вступительные испытания. Мы на тебя посмотрим… И решим. – А возьмете? – Машка заторопилась. – У меня уже есть купальник и пуанты… – Вот весной и подумаем, – усталая женщина обняла малышку. – Все вместе, сообща. Машка, поникнув головой, насупилась. – Не сердись, – преподаватель, сделав шаг, наклонилась к ней. – Готовься. Сладкого поменьше ешь, зарядку делай. И приходи на будущий год. Хорошо? – Хорошо, приду, – обреченно вздохнула девочка. Поздно вечером, когда уставшее за день солнце отправилось на покой, и ночь вступила в свои законные права, мама тихонько вошла в детскую комнату. Подошла к кровати и ласково улыбнулась, покачав головой. Машка сладко спала, крепко обняв пуанты. Маленькая девочка. Будущая звезда. Балерина. О любви… Ох, и жарило лето в этом году! С самого утра, когда солнце, еще не потерявшее свою форму и не расплывшееся по небосклону, как масляный блин на сковородке, лениво выплывало из-за горизонта, уже нечем становилось дышать. Не помогали ни огромные поливальные машины, как сказочные чудовища медленно ползущие по прожаренным улицам, извергая из своей механической пасти фонтаны уже нагревшейся воды, ни городские водоемы, так переполненные человеческими телами, что постоянно выходили из берегов, ни установленные повсюду палатки с мороженым… Невыносимая жара, тягучая и липкая, одолевала изнемогающий город. Улицы, проспекты и площади, обычно шумные и многолюдные, словно вымирали до самого вечера. А вот с наступление сумерек город оживал. Особенно весело и шумно становилось в городском парке. Именно сегодня, после душного и утомительно длинного дня, в парке, тенистом и прохладном, пытались укрыться три подруги. Они давно не виделись, а потому искренне соскучились друг по другу. Весело щебеча, троица облюбовала небольшой столик на террасе открытого кафе, стоящего у самой воды. Тося, Зина и Маринка когда-то учились в одном классе, а потом, как это бывает, жизнь развела их на долгие-долгие годы. В школе они очень дружили, всегда ходили вместе, старательно подсказывали на уроках, жутко переживая за ту, что стояла у доски, дружно готовились к экзаменам. Да… Время неумолимо. И, к сожалению, безжалостно. Само убегает и уносит с собой и силы, и здоровье, и красоту… Встретившись теперь, когда им исполнилось чуть за сорок, они то счастливо хохотали, то плакали, возвращаясь бескомпромиссной памятью в те далекие, но незабываемые годы. – Ой, Тоська! Ну-ка, покажись… Какая ты круглая стала! Пополнела… Ой-ой! – Да что вы, девочки, – кокетливо улыбалась толстушка Тося, – это же не полнота! Это красота моя… Все свое ношу с собой, – она хохотала, запрокинув голову. – Зиночка, Зиночка, а где же твои роскошные косы? Боже мой… Не могу поверить! Как расстаться с такой красотой? Неужели сама обрезала? – Ой, девчонки, да какие ж теперь косы, – раскрасневшись, не сдавалась Зина. – Некогда… Да и зачем они нам? Лишняя морока! То ли дело стрижечка короткая – помыла, тряхнула головой, и прическа готова. Милое дело! – Ну, не скажи, – Марина удивленно пожала плечами. – Я бы не осмелилась такие волосы тронуть. Жалко! – Жалко, конечно, кто ж спорит, – Зина нахмурила брови и тут же перевела разговор. Обняв подругу, она всплеснула руками. – Мариша, а ты все такая же стройная… Красавица! Да ты у нас прямо модель! Чудеса! – Да я как-то и не задумываюсь над этим, – Мариша смущенно пожала плечами. – Да ладно, – Тося придирчиво оглядела ее. – И на диетах не сидишь? – Нет, – Маринка растерянно улыбнулась. – Некогда, девочки… – Ой, не верю, подруга, – Зина хитро погрозила Маринке пальцем. – Что-то ты темнишь, подруженька… Они посмеялись. Их разговор, словно мотылек, перелетающий с одного места на другое, не затихал ни на минуту. Заказали салаты, красное вино, потом мороженое, чай… Женщины так соскучились, что не замечали ничего вокруг: ни отдыхающих, ни времени, ни наступившей легкой прохлады. Увлеченно и азартно болтали обо всем… Поговорили о квартирах, работе, детях, постаревших родителях и, куда без этого, о болезнях. Посочувствовали, поахали, порадовались… Женщинам было так хорошо вместе на тенистой площадке летнего кафе, что на миг им вдруг почудилось, что и не было тех двадцати с хвостиком лет, которые так незаметно пролетели. Когда же совсем стемнело, и где-то вдали негромко заиграла музыка, Тося мечтательно улыбнулась, глядя куда-то в небо. – А помните, девочки, как мы сюда на свидания бегали? Помните? Как сердца колотились, как щеки горели… – Ой, скажешь тоже, – Зина, пожала плечами. – Когда это было? В прошлой жизни… И будто не с нами. Марина ласково кивнула. – Танцплощадка и сейчас здесь, где-то рядом. Слышите? Музыка… Как тогда, в юности… – Она обернулась к Тосе. – А помнишь, как вы с Димкой из параллельного класса здесь целовались, а мы с Зинкой за кустами стояли, вас караулили… Женщины переглянулись и громко, заливисто захохотали. Отсмеявшись, они, раскрасневшиеся от воспоминаний и былого счастья, вдруг нахлынувшего из далекой юности, отчего-то загрустили. – Да, как летит время, – Тоська грустно вздохнула. – Летит. Будто бы вчера в школу бегали, а задумаешься – целая жизнь прошла. Странно… – А мы все вроде бы такие, как раньше, – Марина тряхнула волосами. – Не изменились. Зина, взглянув на притихших подруг, подняла бокал с красным вином, сверкающим темным рубином и лениво подрагивающем в бокале. – А давайте, девочки, выпьем за любовь… А? Ну, чего закисли? Раз дети есть, значит, и любовь случалась? Так ведь? Давайте же за нее, изменницу и проказницу. За любовь! Они сделали по глотку терпкого вина, остро пахнущего дубовой бочкой, виноградной лозой и далекой Италией. Зина, загадочно прищурившись, дернула плечиком и вдруг предложила: – Слушайте, а что это мы обо всем на свете болтаем, а про мужчин своих не говорим? Непорядок! Давайте-ка про любовь, про мужиков, про отношения… Или мы не женщины? Тося хмыкнув, лихо согласилась: – А давай! – Ну, что ж… Давайте, – Марина смущенно потупилась. Зина, очень довольная собой, тряхнула коротко стрижеными волосами. – Ну, так и быть… Начну с себя. – Она вдруг замолчала, сглотнула ком в горле, откашлялась и вдруг кинулась, как в омут с головой… – Я, подруженьки мои дорогие, в любовь эту самую не верю. Не верю, и все! Не хотела портить нам вечер. Честное слово, не хотела. Но раз уж зашел разговор, не жалуйтесь, терпите. Думаю я, милые, что нет этой самой любви. Все это ерунда, сказки для малолетних. Посудите сами. Вот я… Уже три раза замужем была. – Три? – ахнула Маринка, изумленно округлив глаза. – Ого! – удивленно покачала головой Тося. – Надо же… Когда успела? – А вот успела… – Зина вдруг помрачнела и отвела взгляд. И вспомнилась ей первая любовь. Чистая, робкая, застенчивая… Смахнув со щеки набежавшую слезу, Зина как-то вызывающе взглянула на притихших подруг. – Да какая любовь?! Боже мой! Очнитесь, – Зина горько ухмыльнулась. – Я после училища сразу выскочила замуж. Ой, и глупая ж была, наивная! Любила до боли в сердце. И он вроде любил… На свадьбе руки целовал. Дочку родили, дачу начали строить. А он через несколько лет изменил мне. С рюмкой. Полюбил водочку больше, чем меня. Пить беспробудно стал. Напивался до чертиков, и мне доставалось. Ох, как доставалось! Страшно вспомнить… Выла я по ночам, как зверь раненый, от боли, от злости, от обиды. Через неделю в синяках ходила. А?! Что это? Как это вам? Неделю любит, на коленях ползает, а неделю убивает… Вот тебе и любовь… Куда ж она подевалась? – Зиночка, – Маринка робко тронула ее за руку. – А потом? – А что потом? – Зинка горько усмехнулась, сделала глоток вина и всхлипнула. – Ты говоришь, волосы жалко… Косы мои прекрасные… А он меня так за эти косы трепал да по полу таскал, что я, однажды не выдержав, схватила ножницы да и под корень отхватила всю свою красоту. Тося, испуганно всплеснув пухлыми ладошками, закрыла лицо. – Ой, боже мой! Кошмар какой-то… – Кошмар – не то слово, – Зина обреченно махнула рукой. – Этого не расскажешь. – Помолчав, собралась с духом и тихо добавила: – Жизнь – не малина, нет. Я это теперь точно знаю. А дальше, милые мои, больше. Жизнь-то, злодейка, любит сюрпризы. С этим, наконец, развелась. Думала – поживу всласть. Встретила мужика, с виду доброго, приличного. Замуж предложил, дочке конфеты носил… Поверила. Тепла-то ведь хочется. Вроде и не старая еще… Пожил он со мной года четыре, а потом зазнобу на стороне завел. А соседки-то у нас словоохотливые, добросердечные, так сразу и донесли, ласково заглядывая в глаза. Не поверила поначалу. Рыдала полдня. А потом, недолго думая, как отрезала: чемодан его собрала да на площадку к лифту выставила. Вот и закончилась любовь. – Бедная ты, бедная, – сочувственно взглянула на подругу Маринка. – Надо же… Если не хочешь – не рассказывай, трудно такое вспоминать. – Да почему ж, – Зина улыбнулась. – Я держусь. Я еще ого-го! Тося, тяжело вздохнув, обернулась к ней. – Так. Понятно. А третий брак? – Был и третий, – Зинаида помолчала, собираясь с мыслями. – Ой, и долго ж я держалась, девочки! Не глядела по сторонам, работала как ненормальная. Родители-то состарились, помогать надо было. А тут в поезде познакомилась с одним. Так, невзначай разговорились. Посмеялись. И показался он мне таким чистым и светлым, что тепло на душе стало. Намного старше меня оказался, но интеллигентный такой. Поначалу на «вы» да на «вы», за ручку держал, сумки тяжелые носил. Уж и не знаю… Вроде бы и не влюбилась, а просто поразмыслила на досуге: как одной жить? Тяжело, одиноко, холодно. Согласилась. Вышла. И куда только мой ангел-хранитель смотрел? Ой, девочки, влипла, как кур в ощип… Таких скупердяев, как он, свет еще не видывал! Ох, и жадный оказался… Каждую копеечку высчитывал, все, что в доме было, к рукам прибрал, даже на колготки у него выпрашивала. А все с улыбочкой да с улыбочкой, жеманный такой. Но сволочь! Даже в карманах моих проверял: не завалялся ли где рублик… Марина, нахмурившись, пыталась осознать услышанное. – Да ты что? Такое бывает? – Ой, не смеши, – Зина махнула рукой и отчаянно хохотнула. – Бывает и похлеще… Зато теперь, девочки, я ученая: кого хочешь в бараний рог скручу, а себя в обиду не дам. Тишина, словно испугавшись откровенного рассказа, немой пеленой окутала столик, за которым молчали загрустившие подруги. Маринка первой нарушила тишину и подняла бокал. – Давай, Зиночка, за тебя выпьем. За твои силу, стойкость и удачу. – Вот-вот, – подхватила Тося, – именно за удачу! – А давайте, – Зина тряхнула коротко остриженной головой. Сделав глоток разомлевшего от духоты вина, щедро распустившего свои буйные ароматы, она обернулась к Тосе. – Ну, Тоська, теперь ты… Тося нахмурилась недоуменно, словно и не предполагала такого поворота. Посидела, будто с трудом вспоминая прошедшее. – Ой, девочки милые, – растерянно проговорила она, – а я и не знаю, что вам рассказать… – Вот тебе раз, – Зинка нахмурилась. – Ты не юли. Давай, давай… Выкладывай все, как на духу. Ты-то как? С любовью ладишь? Тося достала белоснежный платочек из сумки, промокнула вдруг сразу вспотевшее лицо, поправила воротничок на платье в горошек и пожала пухлыми плечами. – Да правда, нечего и вспомнить. Ну, честное слово… Жизнь как жизнь. Работа, дом, дети, бизнес, дача… Круговерть. Суета. – Это все понятно, – настырная Зина не отставала от явно смущающейся подруги. – А любовь-то где? Где ее место? – Не знаю… – Тося медленно опустила голову, затем посмотрела повлажневшими глазами на подруг и еле слышно прошептала: – Я даже и вспоминать не хочу, какая она на вкус, эта любовь… – Как это? – Маринка ошарашенно вытаращила глаза. – А я, девочки, наверное, пропустила ее, – Тося горько улыбнулась. – Проворонила. Не увидела. Не заметила. А может, она сама стороной прошла. Решила, что не достойна я ее. – Подожди, подожди, Тосенька, – Марина тронула подругу за круглое плечо. – Почему же не достойна? Тоська невесело ухмыльнулась. – Да ведь я жила тогда с одной мамой, помните? Она, труженица, все работала и работала. Да разве медсестра много может заработать? Мы всегда нуждались. Всегда. У всех на новогоднем столе шампанское да торты, а у нас винегрет и котлеты… И я мечтала: вот закончу школу, поступлю в институт, выучусь и разбогатею! Обязательно разбогатею! И заживу, заживу… Но за все приходится платить. И любовь, девочки, оказывается, у всех разная. Я это только теперь поняла. – Она вздохнула, сжала пальцы, унизанные кольцами. – В институт-то я поступила, недаром зубрила все подряд. Поучилась пару лет, а потом встретила мужчину. Лысоват он был, полноват, в очках с толстыми стеклами, старше по возрасту, конечно… Но любил меня… Так любил! А главное, дом у него – полная чаша: и машина, и квартира в Москве, и дача в Подмосковье, и домработница… И закружилась моя бедная головушка, и пошла кувырком жизнь молодая. Он все приезжал, букеты в общагу такие присылал, что вахтерша в обморок падала и валидол пила. На весь этаж шампанского после сессии нам покупал… Все про любовь мне говорил, записки нежные писал. Я запуталась, завертелась в этом тщеславии и богатстве. Купил он меня, девочки… Предложение три раза делал, и я, недолго думая, согласилась. – Постой-постой, – Зина свела брови к переносице, осмысливая только что услышанное. – Как согласилась? А ты его любила? Тося смотрела куда-то, словно хотела там, в немыслимой дали, разглядеть свое прошлое или найти ответ на этот очень простой вопрос. – Нет. Конечно, нет. Но это я потом поняла. Года через два. Когда пелена исчезла, дети родились… Словно протрезвела. Вдруг ощутила, что не только радости и любви, а и обычного спокойствия нет на сердце. Да… Вот так. Все у меня есть, подруженьки, всего в достатке. Дети мои ни в чем не нуждаются, живу как королева, чуть ли не с золотых тарелок ем. А счастья, простого бабьего счастья, нет. Ты говоришь, – она обернулась к Зине, – почему так поправилась. А почему ж не потолстеть, если все не в радость. Ем за троих, сплю, не читаю, не двигаюсь… Ничего не хочу. Ничего! – Она вдруг всхлипнула. – Страшно мне, девочки. Пропустила я в жизни что-то самое важное. Самое главное… Муж любит до сих пор, не надышится, а я видеть его не могу. Опротивел. – Она, резко отодвинувшись, зацепила бокал с вином. Тот, легко перевернувшись, разлетелся на две половинки. Красное вино, словно кровь, залило белоснежную скатерть. – Вот и моя жизнь так, – кивнула на разбитый бокал Тося, – две половинки: одна – юность, бедная, но полная надежд, ожиданий, девичьих радостей, а вторая – замужество, богатое, но холодное, бездушное и мерзкое… – Она обернулась к Зине, молчавшей в оцепенении. – Несчастные мы с тобой, Зиночка. Недолюбленные. А главное, недолюбившие. В парке стало прохладно. Дневная жара давно отступила. Где-то вдали чуть слышно звучала музыка, и вечная наша эстрадная звезда пела и пела, навязчиво повторяя: «Без меня тебе, любимый мой, Земля мала, как остров…» Зина, услышав это, лишь грустно покачала головой, промокнула повлажневшие глаза и обернулась к Марине. – Ну, теперь ты, Маришка. Твой черед. Маринка слегка напряглась. Не зная, с чего начать и что сказать, огорченная предыдущими историями, она несмело улыбнулась. – Ой, девочки, а мне и рассказать вам нечего. У вас такая жизнь, что можно романы писать и кино снимать, а у меня… – Она от волнения сжала ладошки в кулачки и прижала их к груди, чтобы унять колотящееся сердце. – У меня все просто. Как-то обыденно. Нет у меня денег, нет большого дома, нет машины и дачи… Ничего нет. – Она пожала плечами и исподлобья взглянула на подруг, внимательно за ней наблюдающих. – Я тоже много работаю. И тоже медсестрой, кстати, как твоя мама, – она обернулась к Тосе. – Но не жалуюсь. Правда. И на диетах не сижу, некогда мне… – Марина, словно вспомнив что-то очень важное, вдруг широко улыбнулась, и глаза ее неожиданно засияли таким счастьем, которое утаить невозможно. – Все в моей жизни просто. Но… У меня есть самое главное. Сын, дочь и муж. Это, девочки, мое богатство. – Она застенчиво отвела глаза и пожала плечами. – Правда… Муж мой не работает. – Как? – охнула Зина и открыла рот для осуждений. Марина подняла руку, останавливая ее порыв. – Он – инвалид. Попал в аварию десять лет назад. У него нет ног. Но он – вся моя жизнь. Я так люблю его, что мир для него переверну! Всякое бывало. После той аварии страшной мы по больницам скитались, жить заново учились, и все вместе, рядом… И я Богу каждый день молилась, чтобы мой муж выжил. И он живет. И любит меня. И я его… И мне ничего не нужно. Ничего! Ни домов, ни платьев, ни колец… Только его любовь. – Она, покраснев, стыдливо глянула на подруг. – Вот и все. И… Я так счастлива, девочки… Тося, долго молчавшая, удивленно сдвинула брови, покачала головой, всплеснув руками. А потом вдруг подняла бокал и тихо проговорила: – Слава богу… Ой, как хорошо! До слез! Хоть кто-то из нас не ошибся. А ты не стыдись, не надо. Любовь-то не скроешь. Радуйся! Пью за тебя и твоего мужа. Люби за всех нас. Люби изо всех сил… – Вот тебе и жизнь. Вот тебе и любовь… – удивленно хмыкнула Зинка, тряхнув коротко остриженными волосами. Они еще долго-долго сидели за крохотным столиком в летнем кафе. Стало тихо. Усталые официанты медленно убирали посуду. Гасли огни. Ночь неторопливо вступала в свои законные права. И только далекие звезды, искрясь и мерцая, летели, сгорая, с оглушительной высоты, стремясь исполнить загаданные землянами желания и напевая свою вечную песню. О любви… Поминальная Песня плыла над огромной деревней. Растворяясь в вечернем воздухе, уже густо синеющем от надвигающихся из-за леса сумерек, она разносилась по окрестностям, наполняя их благостной грустью, острой проникновенностью, искренними страданиями и неизбывной любовью. Песня раздольно лилась, то затихая, переходя на едва слышный непривычному уху речитатив, напоминающий глухое рыдание, то, наполняясь неведомой силой, расширялась и переходила в отчаянное полноголосие, насквозь пропитанное былой любовью, отчаянием потери и благодарностью за пережитое. Агаша, чуть сгорбившись, сидела на высоком деревянном крылечке. Одна рука ее, лежащая на коленях, чуть подрагивала, словно отсчитывала такт, а вторая, сжимающая носовой платок, беспокойно его теребила. Старушка глядела вдаль, поверх уже прощающихся с летом безжизненных полей, отдавших свое тепло и материнскую силу новому урожаю. То там, то здесь виднелись небольшие круглые стога сена, дурманящие воздух запахом свежескошенной травы, туманных рассветов и теплого парного молока. Близилась осень. Та, которая еще умеет радовать… Ранняя, щедро сыплющая золото по кронам деревьев, разбрасывающая охапки серебристой паутины, легко парящей в уже остывающем воздухе, густеющая низкими и плотными молочно-кисельными туманами на заре. Осень подступала несмело, застенчиво… Не торопилась, словно растягивала удовольствие, наслаждаясь еще по-летнему теплыми вечерами. Однако каждый последующий день уже неумолимо приносил весточки подступающих холодов: то ранние ночные заморозки, то стаи суетящихся птиц, то низкие серые тучи, сердито плывущие над землей в ожидании своего часа. Природа жила по своим вечным законам. По своим… А ведь у каждого из нас в душе тоже есть что-то вечное, неистребимое и неизменное… Свое. Таящееся в самом заветном уголке души. Сокровенное. Обязательно есть. У каждого. Агаша, как и природа, жила по своим законам. Вот уже целых пятнадцать лет вела личный отсчет. Чтила и соблюдала время, понятное только ей одной. И душа ее, чистая и светлая, тоже жила по этим временным вехам, когда-то установленным несговорчивой памятью и скорбящим сердцем. Пятнадцать лет – срок немалый. А для века человеческого, скоротечного и беспокойного, и подавно. Жила Агафья одиноко. Работала с утра до ночи. Сын вырос, давно в город уехал, женился, мать навещал редко, да она и не жаловалась. Привыкла терпеть… Соседи любили ее за приветливость, доброту и отзывчивость. Удивлялись ее трудолюбию и выносливости: все одна да одна, а в хозяйстве да в доме – чистота и порядок. И все вроде бы не торопясь, не суетясь, не пустословя… И пожалеет, и выслушает, и поддержит. Одним словом, светлый человек. Чистая душа. Но два раза в год Агафью словно подменяли. Она замыкалась, затихала, как-то каменела. Вставала до зари. Молча, безотрадно и сосредоточенно хлопотала по хозяйству. Хмурясь и прикусив губы, чтобы не расплескать накопившуюся в ней тоску, тщательно вымывала полы, посыпала их сухими пахучими травами. Надевала темное скорбное платье, расчесывала седые волосы наугад, не глядя в зеркало, а потом шла в старую деревенскую церквушку. Там заказывала службу и, долго кланяясь святым иконам, что-то беззвучно шептала и шептала бледными бескровными губами. Не голосила, не проклинала судьбу, не рыдала, по-бабьи причитая… А потом возвращалась домой, распахивала двери навстречу всем ветрам, садилась на высокое крыльцо и пела, глядя куда-то вдаль… Поначалу людей это удивляло. Соседи, ничего не понимающие, сбегались к ее дому со всех концов деревни, изумленно пожимали плечами. Те, кто посмелее, даже пытались ее окликнуть… Но Агафья, словно превратившись в ледяную глыбу, только пела и пела, разрывая душу горькой печалью, глухой тоской и бесконечной болью, летящими высоко над деревней, уносящимися куда-то за горизонт… Туда, откуда не возвращаются. И постепенно стоящие вокруг бабы, словно вдоволь напитавшись незатейливой скорбной мелодией, густо плывущей по деревне, затихали, замирали и начинали несмело, тихонечко подпевать, смахивая текущие по загорелым лицам слезы. Так и шло время… Теперь-то, конечно, все уже привыкли, да и то, подумать страшно, пятнадцать лет прошло. И лишь иногда, судача об этой странной причуде Агафьи, соседи только недоуменно качали головой да разводили руками. А что тут скажешь? Ее жизнь… Ее выбор. Ее печаль. И поэтому, когда два раза в год по большой зажиточной деревне разливалась тоскливая, рвущая душу, песня Агаши, до краев наполненная бабьим горем, бесконечным страданием да тоской, все вокруг горестно замолкали. Долго слушали скорбную, жалостливую, переходящую то в шепот, то в истошный вопль, надрывную мелодию и лишь печально, сочувственно вздыхали: – Горюет баба… Надо же! Ишь, сколько годов, а тоска не унимается. Рыдает голубка… Сиротинушка. Теперь-то знали и мужики, и бабы, отчего только два раза в год поет одинокая женщина, рано состарившаяся и согнувшаяся от непосильной работы. Два раза в год. В поминальные дни. В день смерти мужа и в день их свадьбы… Понимали теперь односельчане, откуда взялась такая неизбывная черная тоска. Помнили, как ровно через год после смерти мужа она, наплакавшаяся, впервые вышла на высокое крыльцо, подоткнула длинный фартук, вздохнула, глядя на пламенеющий закат, и вдруг запела. Так и пошло… Годы летели… Зима корчилась снежными бурями. Весна благоухала сиренью и черемухой. Лето осыпало звездными ливнями. И снова осень буйствовала багрянцем и золотом… А она все вековала одна. Не жаловалась никогда, безропотно тянула лямку, старательно выживала, людям улыбалась, всем помогала. И пела два раза в год. А соседи, как заслышат тоску, птицей подбитой летящую к небу и напрочь рвущую душу, так сразу и говорят, оборачиваясь к ее дому: – Ишь, опять поет! Поминальный, видно, день сегодня. И с легкой их руки песни ее так и стали в округе звать поминальными. И плыла два раза в год песня над деревней. Улетала за лес, чернеющий вдали, за реку, поросшую осокой, за поля… Все выше и выше. И чудилось заплаканной Агаше, неизменно сидящей на высоком крыльце, что идет по дороге ее муж… Молодой и здоровый, красивый и сильный, любящий и несущий счастье… И нет страшных бед, и вовсе нет одиночества, нет страха и обиды. Есть только любовь… И вся жизнь впереди. Вдвоем. Навсегда. И летела песня… Поминальная. И плакала душа. И рвалось от тоски сердце. Горевала сильная женщина. Тосковала чистая душа. Ничего. Ничего… Вот сейчас допоет она, наберется сил, скрепит сердце, сожмет кулаки и станет жить. И работать. И улыбаться… А через полгода опять взлетит к небу поминальная песня… Ведь, покуда мы живы, память не умирает. И любовь живет… Будем жить… Страшно пахло гарью. Смрад и копоть поднимались вверх, прокалывая своей сгустившейся чернотой белесые предрассветные небеса. Остов только что сгоревшего дома еще сильно дымился, распространяя вокруг фейерверк труднопереносимых запахов. Все смешалось в этом дымящемся аду: раздирающая горло и ноздри вонь, разъедающий глаза едкий дым, дикие крики уцелевших перепуганных животных, отчаянный плач детей и проклятия старух, обращенные куда-то ввысь… Ошалевшие собаки метались по сгоревшей за ночь деревне, то злобно рыча, то жалобно воя. Чуть поодаль сбились в дрожащую стаю овцы, чудом выведенные из уже ярко полыхающего загона. Прямо на земле сидели потерянные, испуганные чумазые люди, тоскливо глядящие на то, что осталось от их зажиточных и крепких хозяйств. Полуголые мужики, грязные и закопченные, продолжали заливать пламя у крайней избы, опасаясь живого огня, таящегося где-то в обвалившейся кровле. Даже траву огонь не пожалел: слизал ее, оставив лишь черные безжизненные проплешины. Глубокое отчаяние, переплетенное с болью и страхом, витало вокруг этого места, еще вчера утром бывшего цветущим хутором. Восемь домов, дворы, сараи и погреба – все, что вчера радовало глаз, сегодня стало грязным, вонючим пожарищем. Срубы домов, еще тлеющие и дымящиеся, глядели на просыпающийся мир пустыми глазницами окон. Трубы печей, высоко возносившиеся к светлеющему на востоке небу, стали похожи на простертые в молитве руки… Предрассветная тишина, нарушаемая лишь лаем перепуганных собак, мычанием не доенных коров да треском то и дело вспыхивающего пламени, повисла в онемевшей от горя деревне. Женщины, усадив плачущих детей в стороне, ходили вокруг сгоревших домов, пытаясь спасти хоть что-то, еще не съеденное свирепым огнем. Возле одной из сгоревших дотла изб, прямо на выгоревшей дочерна земле, сидела женщина лет сорока. Заплаканная, вся перемазанная сажей, в прожженной сбоку юбке, надетой наспех, в кофточке, разодранной по рукаву, она тоскливо глядела на то, что осталось от ее большого просторного дома, когда-то построенного отцом. Обхватив голову руками, она тихо плакала, тоскливо качаясь из стороны в сторону, и все шептала и шептала бледными губами: – Господи! Да что ж это такое? Да как же? А? Что ж делать теперь? Как жить? Все, что они нажили с мужем за многие нелегкие годы: посуда, мебель, вещи, документы – все-все сгорело в этом аду. Вдруг, словно что-то вспомнив, женщина вскинулась к небу и, просветлев лицом, оглянулась, горестно всхлипывая и вытирая подолом юбки лицо. – Ох, боже… Глупая я, глупая! О чем горюю, бестолковая! Слава богу, детей спасли, всех успели разбудить и вывести. Ой, спасибо, – она истово перекрестилась. – Господи, прости ты меня, неразумную! Она сразу вспомнила, как муж ее, проснувшись среди ночи от стука в окна, заметался по дому. – Аксинья, пожар, – дико кричал он. Подскочив, женщина громко завыла в голос, увидев в окне отблески уже полыхающего в огне соседнего дома. – Мамочки, что это? Ой, ой… Горим! Горим! Под окнами истошно голосила соседка, баба Наташа: – Аксинья, пожар! Сгорим, люди! Ой, лихо… Люди! Схватив двоих младших в охапку, муж босиком кинулся во двор. Она же, забегав по дому, лихорадочно теребила старших: – Вставайте! Скорей, скорей… Пожар! Дети, похватав свои вещи, бросились к дверям, толкая друг друга, а в дальнем углу вдруг зазвенели стекла… И сквозь лопнувшую от жара оконную раму в комнату ввалилось ревущее от неизбывной первобытной страсти пламя, безжалостно сжирая все на своем пути. Аксинья, громко завопив от нахлынувшего животного страха, который сдавил сердце словно железом, подскочила к стене, сорвала дрожащими руками древнюю прабабкину икону и, прижав ее к груди, вылетела из дома, уже гудящего от бушующего огня, как огромный развороченный улей. Занимался новый день. Предрассветное небо, уже посветлевшее и посеревшее, становилось все выше и выше. На горизонте четко обозначилась яркая полоса, которая ширилась и разрасталась с каждой секундой. Солнце, пробудившись, по-хозяйски поднималось, алея и привычно окрашивая края неба на востоке в нежно-розовый цвет. Где-то там, далеко-далеко, уже просыпались люди, чтобы радоваться и любить. А здесь… Закопченные остовы домов, перепачканные сажей животные и поднимающийся к небу дым приводили людей в ужас и отчаяние. Они бродили, как потерянные, тихо переговариваясь и вытирая слезы. Собравшись с силами, Аксинья подошла к детям. – Ну, как вы? Четырехлетний Ваня, увидев ее, зарыдал в голос. Она обняла его грязной рукой.

Конец ознакомительного фрагмента.