– Раз так, то мы, когда покинем Мингер, не будем останавливаться в Бомбее, а отправимся сразу в Китай, – заключила Пакизе-султан.

Супруги уснули в обнимку. Утром, когда неумолчный шум корабельной машины слегка стих, они вместе вышли на палубу. В первых лучах солнца, восходящего справа по борту, на лазоревом горизонте возникла черная тень острова Мингер. Дул легкий ветерок, от которого у них обоих слезились глаза. Возвышающийся над морем темный силуэт острова становился все отчетливее.

Теперь поднимающееся выше и выше солнце озаряло розовым светом восточную сторону острова – Белую гору и острые, скалистые вершины начинающегося за ней хребта; западная же сторона выглядела темно-фиолетовой, почти черной. Многие художники, что побывали здесь начиная с 1840-х годов, взволнованные этим пейзажем, спешили запечатлеть его на холсте, а путешественники не жалели поэтических эпитетов, чтобы описать его в своих путевых заметках. Чем ближе к Мингеру подходил «Азизийе», тем волшебнее становилось зрелище, представавшее глазам его пассажиров.

Когда Арабский маяк уже различался невооруженным глазом, капитан взял курс прямо на гавань, и пейзаж, который одни называли сказочным, а другие – грандиозным и даже устрашающим, обрастал все новыми подробностями.

Величественная крепость, сложенная из розоватого и белого мингерского камня, башни с навершиями странных очертаний и виднеющиеся за ними дома и мосты из того же камня теперь производили еще более сильное и чарующее впечатление. Доктор Нури и Пакизе-султан смотрели на зелень, кое-где покрывающую скалы, на белые стены и красную черепицу и ощущали, что от города исходит какое-то странное свечение.

Колагасы, которому было поручено охранять племянницу султана, тоже вышел на палубу и любовался пейзажем.

– Не могу сдержать волнения, эфенди! – вдруг сказал он. – Я ведь родился и вырос в Арказе.

– Какое замечательное совпадение! – воскликнул доктор Нури.

– Может быть, это и не совпадение, – проговорил колагасы, стараясь смотреть только на доктора, поскольку опасался, что, обратившись напрямую к Пакизе-султан, вызовет недовольство ее мужа. – Может быть, наш повелитель, его величество султан, знает, что я с Мингера, и именно по этой причине изволил включить меня в делегацию.

– Его величество очень многим интересуется, очень многое знает и ничего не забывает! – подтвердил доктор Нури.

– Что на острове вам больше всего нравится? – поинтересовалась Пакизе-султан.

– Мне нравится здесь всё, эфенди, – дипломатично ответил колагасы, – но самое замечательное на Мингере то, что мне всё здесь знакомо и всё по мне.

«Азизийе» обогнул с юга маленький скалистый клочок суши, известный в народе под названием остров Девичьей башни. Здесь в белом симпатичном сооружении венецианской постройки когда-то селили людей, пережидающих карантин. Теперь уже можно было получше разглядеть Арказ, самый большой и известный город острова, его холмы, крыши, розовые стены, даже зеленые мазки пальм и синие пятнышки жалюзи. Постепенно обрисовались и три купола – символы венецианской, греческой и османской эпох в истории Мингера. Купола католической церкви Святого Антония и православного собора Святой Троицы, расположенных в восточной части города, а также купол Новой мечети, построенной на ближайшем к морю более-менее высоком холме западной, сравнительно низкой части, находились на одном уровне. Взоры пассажиров все ближе подходившего к городу корабля были прикованы к силуэтам этих трех полусфер, запечатленным на картинах столь многих западных художников того времени. Однако господствовала над пейзажем (если не брать в расчет Белую гору) огромная крепость, построенная крестоносцами. Эта светло-розовая цитадель, словно бы преграждающая, подобно великану-разбойнику, путь кораблям, что заплыли в здешнюю область Восточного Средиземноморья, нареченную европейцами Левантом, напоминала всем, кто смотрел на нее, о том, что уже очень давно – не то что в сказочные времена, а и в предшествующие им – на острове жили, трудились, сражались и безжалостно убивали друг друга сыны рода человеческого.

Через некоторое время на общем фоне проступили строения поменьше, отдельные дома и деревья, обозначилось движение жизни на улицах и площадях. Вот резиденция губернатора, украшенная балконом с колоннами, неподалеку – новый почтамт, греческий лицей и строящаяся часовая башня. Капитан приказал застопорить машину, и в наступившей тишине пассажиры «Азизийе» почувствовали, что все здесь особенное, не такое, как везде: солнечный свет, зелень пальм и смоковниц, синева моря. Пакизе-султан вдыхала аромат цветущих апельсиновых деревьев, и ей казалось, будто она и ее спутники приближаются не к городу, стоящему на пороге эпидемии чумы и кровавых политических конфликтов, а к дремлющему под солнцем приморскому поселению, в котором уже сотни лет ничего не происходит.

Особой суеты на городских улицах, освещенных утренним солнцем, не наблюдалось. Окна особняков, выстроившихся на берегу у подножия крутых холмов, зеленых от древесной листвы, были еще закрыты, жалюзи опущены. В гавани стояли только два грузовых корабля, один французский, другой итальянский, да несколько небольших парусных шхун. Доктор Нури отметил, что на кораблях не подняты карантинные флаги, а на берегу не видно ничего, что говорило бы о принятых карантинных мерах. Взглянув же налево по ходу «Азизийе», на западный берег залива, где за кое-как сколоченными, заброшенными причалами громоздились старые и новые таможенные здания, ночлежки для бедняков и убогие, ветхие домишки, доктор сказал себе, что здесь, возможно, вспыхнет один из очагов эпидемии.

Его стоявшая рядом супруга завороженно смотрела вниз, на таящиеся глубоко под бирюзовой водой скалы, на стремительных шипастых рыбок размером с ладонь, на зеленые и темно-синие водоросли, схожие с изящными цветами; она вглядывалась в море так, словно перед взором проходили воспоминания ее собственной жизни. В зеркальной глади воды ярко отражались розовато-белые (в большинстве своем) и желтовато-оранжевые здания, деревья самых разных оттенков зеленого, крепостные башни и свинцово-серые купола церквей и мечетей. До слуха Пакизе-султан и доктора Нури долетал легкий плеск, с которым острый нос «Азизийе» резал море. На какое-то мгновение стало так тихо, что люди на палубе различали даже пение петуха, лай собак и ослиный рев.