Зачеркнутое: «Буханка белого хлеба – 12 копеек…» Задумался: много или мало? «Небось, Егорка, затылок чешешь, много это или мало?» – это прадед Константин Иванович Горюхин на полях пометку мне сделал. Ладно хоть смайлик не поставил. Дальше читаю.

«Я тут подумал на досуге и решил, что многое тебе не рассказал, а то, что рассказал, то ветер из твоей головы давно выдул, поэтому, на тебя не надеясь, сам пишу самоличные думки в линованную тетрадку. Как ты, наверное, из своей незамысловатой жизни уже понял: мысль, изреченная в воздух, есть дура, а слово на кончике пера – молодца!»

Усмехнулся: ну это еще вопрос! От перемены мест дура редко умнеет. Но прадед на полях мне уже пальчиком грозит: «Чую, Егорка, в полемику лезешь. Лучше помалкивай пока да на ус мотай, иль у вас нынче усов не носят?»

Отчего не носят? Бывает, что и носят, хотя бритых наголо стало намного больше.

Перевернул страничку.

«А дело было так», – опять издалека завел речь Константин Иванович.

Не сдержался, мысленно поддразнил прадеда: сотворил Бог небо и землю? Почти угадал: «Призвал как-то царь Иоанн своего воеводу Ивана Нагого. Воевода хоть и не робкий был, но струхнул изрядно – Иоанн у Рюриковичей по счету вышел четвертым и, видимо, оттого очень грозным. Подумал тогда Нагой: “Если в острог какой сошлет, будет хорошо, а то ведь воткнет, по своему обычаю, посох в ногу, ударит набалдашником в висок, как сыночка родимого, отдаст этому недомерку Малюте на душегубские удовольствия”».

«Вот тебе на!» – еще один детский стереотип в голове перевернулся. Всегда представлял Малюту Скуратова огромным, бесформенным злодеем, похожим почему-то на актера Вячеслава Невинного, а ведь реальный Малюта потому и малюта, что был мал ростом и, возможно, весом. Он и редким садистом слыл как раз из-за того, что известно: чем человек мельче, тем намешанные в нем гадости концентрированнее. Теперь буду представлять Малюту похожим на актера Ролана Быкова, не в обиду последнему, конечно.

«Иоанн Грозный словно прочел мысли Нагого. Давай-ка, говорит, Ванька, в путь-дорогу собирайся, в острог тебя отправляю! Воевода, то ли в печали, то ли в радости, поинтересовался, в какой из ему известных, а у царя тогда настроение было хорошее, приподнятое, рассмеялся он, а его слуги-опричники, как им и положено, подхихикнули:

поплывешь туда – не знаю куда, найдешь место не знаю какое и поставишь острог под названием – не знаю каким. “Но! – это у царя, словно у женщины в опасные для ее рассудка дни, настроение поменялось, воткнул он острый посох рядом с сафьяновым сапогом Ивана Нагого. – Чтобы острог был на самом востоке и по возможности юге нашей необъятной Руси-матушки, и никакой плохой басурманин к этому острогу-крепости сунуться не мог, а хороший пусть себе суется – под опеку возьмем”, – выдернул царь Иоанн посох из пола».

«Разве в каменных палатах Иоанна полы были деревянные? – подумалось почему-то, ну и в продолжение додумалось: – Знал бы предпоследний из Рюриковичей, что через 430 лет в миллионном “остроге с незнамо каким названием” будет опять Рюрикович сидеть».

«Воевода Иван Григорьевич мешкать не стал, собрал стрельцов и других служивых людей, погрузился на струги с насадами и поплыл крепить отчизну. До Коломны плыли по Москве-реке, потом через Рязань, Муром – по Оке, а от Нижнего Новгорода до Казани – по самой Волге. Проплыли Казань, дальше по течению плывут – не напрягаются.

А был у Нагого слуга верный, помощник расторопный, тоже Ванькой звали, вот он ненавязчиво и поинтересовался у воеводы: “А не приплывем ли мы, Иван Григорьевич, таким образом в Астраханское ханство или, того хуже, к персидскому шаху?”

“Не пойдет! – принял тогда решение царский воевода. – На весла! Против течения плыть будем, сворачивай налево, на черную реку Кама!”

И стали казаки со стрельцами мозоли набивать, против волн грести – крепким русским словом Ивана и Ваньку поминать. Но не только гребли да исподлобья зыркали, они и божьи дела делали: завезли в татарское поселение Алабугу – “пестрый бык” по-русски – иконы святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста и переименовали “пестрого быка” в село Трехсвятское. Правда, потом атеисты вроде тебя опять его Алабугой – Елабугой звать стали, может, оттого сочинительница стихов Цветаева там и повесилась в безбожное время пятиугольных знаков. Дальше прогребли, какие-то лежащие на берегу челны проплыли (наверное, челны на том берегу лежали до тех пор, пока их большегрузные КамАЗы не передавили, – это уже я робким курсивом встреваю в прадедовское повествование), до развилки дошли по фарватеру: вверх по черной Каме – Большая и Малая Пермь с живущими там коми и зырянами, вниз – по Белой Воложке к башкирам. “Не! – вдруг, до этого безмолвные, загудели стрельцы, – На север по черной воде не хотим, лучше по белой воде на юг к башкирцам погребем”. Воевода спорить не стал, потому что и царь ему велел: “И по возможности на юге!”

Опять плывут и плывут, а места подходящего все нет: то пригорок вроде бы неплохой, да лес вокруг, из которого острог строить, дрянненький – береза да осина, то наоборот – дуб благородный, а возвышенность так себе. Была одна неплохая горка у речки Бирь, но там Нагой строптивого боярина Челядина высадил. Наконец доплыли до места, где Белая Воложка на две части делится и обе части слуг государевых в тупик ставят: налево – опять черная река, направо – опять белая. Решили, что приплыли “не знай куда” и судьбу можно больше не пытать, спустились назад к маленькой, но “бешеной” речке (ее ногайцы так и прозвали: “Су-тилак” – бешеная вода), тут же, по русскому обычаю, ее переименовали на свой лад в Сутолоку (так вот отчего она в сточную канаву превратилась – опять встреваю), поднялись на холм и разом согласились, что место для острога хорошее. С одной стороны текла река Белая Воложка, с другой стороны – речка Сутолока, с третьей стороны глубокий Спасский овраг, а с четвертой – глубокий Ногайский овраг с текущей по дну речкой Ногайкой, тоже, наверняка, бешеной».

Тут я озадачился: это что же, в Ногайском овраге и хоронились те загадочные ногаи, переселившиеся потом в деревню Нагаево под Уфой, а потом вообще растворившиеся среди русских, башкир и татар, потому что, «земную жизнь пройдя до половины», я так ни одного ногая и не встретил?

Не только я, но и прадед мой озадачился, пометку на полях сделал: «Про ногайцев, Егорий, меня не спрашивай, сам не знаю, чего они тут делали и куда делись. Говорят, ханская ставка Тиря-Бабату Клюсова была в Чертовом городище на Лысой горе – той самой, на которой лет через триста уфимский пролетариат ласковыми майскими денечками планы строил, как ему в гегемоны выбиться. И собирал хан Тиря дань с окрестных башкир. Может, в Ногайский овраг дань и свозили, а строптивых в студеную Ногайку с головой окунали и держали так минуту-другую для острастки, одно слово – ногаи! А ушли, наверное, как обычно, в Великую степь, на разбойничью свою прародину, где, может, с казахами переженились, может, с киргизами, а то с китайцами или вовсе с американскими мормонами, с них станется!»