Понял, будем считать, что ногаев победили, разгромили, насильственно, прости господи, ассимилировали. А Лысая гора и сегодня глухим высоким забором огорожена – опять, наверное, очередные сборщики дани поселились. Что там у нас на следующей страничке?

«Первым делом приказал Нагой церковь рубить (“тебе, безбожнику, этого не понять”, – все укоряет прадед внучонка мелкими буквами на полях), а так как высадились они на берег в аккурат на Троицу, в году 1574-м от Рождества Христова, то и церковь стала зваться Троицкой. Времена тогда были божеские, антихрист Никон еще не родился, “звериный” 1666 год еще не настал, когда нам, истинно верующим, стали пальцы рубить, чтобы креститься не могли, живьем в храмах сжигать, чтобы пепел по ветру сеять, у всех православных была одна истинно верная церковь – двуперстная».

Так, по всему, начинается старообрядческая религиозная пропаганда, но напрашивается традиционный вопрос: каким боком мы, Горюхины, ко всей этой любопытной истории причастны? Не успел левую бровь нахмурить, а правую приподнять, изображая недоумение, – в тетрадке уже прадедовский ответ на мой вопрос: «Да! Кержаками ни в Уфе, ни в Белебее, ни в каких других окрестностях тогда еще и непахло, потому как в одном Нижегородском уезде, недалече друг от друга, как я уже говорил, еще не родились с разницей в пятнадцать лет радетель за веру протопоп Аввакум и мордовский крестьянин Никитка Минин, ставший кровавым реформатором Никоном!

А роль наша, горюхинская, в то время была следующая: рыбачил как-то пращур старосты Трифона (это тот самый Трифон, о котором Пушкин в своих историях упоминал), Селиван, со своим сыном Ванькой на речке Сивке у нашего родового гнезда. В ближайших к селу Горюхину перекатах и омутах, известное дело, всю рыбу уже повыловили, спустились они вниз по течению до впадения Сивки в Оку. Набилиострогой рыбы, сколько нужно для знаменитой горюхинской ухи (это когда поставишь в котел ложку, а она стоит, не падает), но на большой праздничный пирог для всей родни, а это, считай, все село, не хватает. Вдруг видят, в омуте на самом дне сом лежит, тогда, представь себе, Егорка, вода в реках была такая чистая и прозрачная, что оброни случайно в нее затертую полушку, непременно увидят ее на дне, позовут того же Ваньку, тот нырнет и непременно достанет. Вот и нырнул он за сомом, потому что острогой его было никак не зацепить, ухватил за жабры, на поверхность потащил. А в это время, как ты, наверное, уже догадался, плыл на стругах инасадах воевода Нагой. Увидал он подводное мастерство Ваньки, подивился, тут же купил у его отца Селивана за сверкающий на солнце медный пятак последней царской чеканки усатого сома, а Ваньке предложил службу: мол, ему такие ловкие пригодятся, ну и жалованье, конечно, посулил хорошее. А когда узнал, что Ваньку Ванькой зовут и знает он худо-бедно грамоту, а на досуге от нечего делать сочиняет еще и всякие побасенки, тут же прибавил стрелецкий кафтан, шапку красную и сапоги с загнутыми носками на полуторавершковых каблучках.

“Пусти, тятенька, мир поглядеть, Родине послужить”, – тут же жалостливо испросил у отца разрешение преисполненный долга и соблазна Ванька. Селиван, конечно, скупую горюхинскую слезу смахнул, вроде как в глаз мошка попала, хотел урезонить: “Матушка-то как же?”, но вздохнул и отпустил Ваньку на государеву службу, а пятак за щеку положил, чтобы не потерялся.

Вот этот наш Ванька и подсказал Нагому с Волги свернуть и по Каме против течения грести».

«Хоть ты, Егорка, наполовину магометанин…» Во-первых, что за всеобщая неискоренимая привычка путать национальность с вероисповеданием?

Во-вторых, вроде бы прохожу по категории атеистов, хотя для старовера что мусульманин, что католик-латинянин, что свой брат православный «трехперстный» – все безбожники. В-третьих, не на половину, а на четверть – второй мой дед, Мухаммед Салимов, сын деревенского муллы Сафиуллы (сомневаюсь, что он благословил этот брак) женился на Марии Люлькиной из большого волжского села Шеланга, их дочь, моя мать Галия, вышла замуж за внука Константина Ивановича Александра – больше двадцати пяти процентов никак не набирается…

А на полях уже кривая, как кержацкая ухмылка, прадедовская пометочка: «Небось, занудствовать начнешь?»

Осекся и подумал, что, проплывая по Волге мимо одного из аулов где-нибудь в районе «пестрого быка», Ванька Горюхин запросто мог пульнуть из ружья в сторону татарина Салима, а тот в ответ выпустить по стругам Нагого пару свистящих стрел. Не исключено, что потом в Шеланге рыбак Люлькин нырял на спор с тем же Ванькой в волжские омуты, а воевода со стрельцами их подзуживали. Но для чего сочинять свои фантазии, когда можно читать чужие?

«Хоть ты, Егорка, наполовину магометанин, а все равно сердце твое должно кровью облиться. Простояла срубленная Нагим Троицкая церковь 222 года, покуда не сгорела, а заложенный почти одновременно с ней каменный Троице-Смоленский собор (больше тридцати лет его строили, в 1616 году только закончили) простоял 340 годков. Чего только его стены не перевидали, чего не испытали: и ногаев зловредных, и не раз бунтовавших башкир, и Чику Зарубина, и императоров Александра с Николаем, и Ленина с Крупской. Но никто на него не покушался, даже бывший семинарист Иосиф не вынул изо рта трубку и не перечеркнул ее мундштуком табачное облако крест-накрест, а разоблачитель и реформатор Никита (заметь, Егорка, опять Никитка!), не без помощи местных товарищей, в 1956 году взял и взорвал его. Вместо него воткнул Никитка каменный меч рукояткой в землю и прозвал его монументальным произведением искусства, олицетворяющим дружбу. Торчит теперь этот тридцатиметровый кладенец, прямо в голубое небо острием целится».

Эту крамолу я от прадеда уже слышал. В нынешнее политкорректное время, переполненное ветрами демократических свобод, за такие слова не пришили бы разжигание какой-нибудь розни, сиди потом в остроге или новый возводи, а то и посох в ногу воткнут, набалдашником в висок ударят, а уж малют скуратовых, до душегубств сладострастных, в России всегда было – только свистни.

Но прадед, слава богу, тему развивать не стал: «Взошел воевода Иван Григорьевич на холм, вслед за ним Ванька с товарищами дубовое бревно втащили. Огляделся Нагой – все окрестности словно на ладони: “Что, Ванька, как крепость назовем, чтобы государю отписать?” Сбросил Ванька с плеча комель многопудовый, “Уф!” – сказал, пот со лба красной шапкой вытер.