Джером К.Джером
Увлекающаяся натура
Пер.
– М.Колпакчи
(Из сборника "Наброски в трех цветах"
"Sketches in Lavender Blue and Green", 1893)
Тук. Тук. Тук. Тук. Тук.
Я приподнялся в постели и стал напряженно вслушиваться. Мне показалось, что кто-то пытается пробить наружную стеку молотком, завернутым в войлок.
"Грабители!" - решил я (все, что случается в этом мире после часа ночи, мы склонны приписывать грабителям) и задумался, почему взломщики решили, в буквальном смысле слова, взламывать дом, что, по-моему, является способом весьма странным, медленным и неудобным.
Глухие удары продолжались неравномерно, но безостановочно.
Моя кровать стояла у окна. Я протянул руку и раздвинул занавеску. Солнечные лучи заструились по комнате. Я посмотрел на часы - было десять минут шестого.
"И что за бестолковое время они выбрали, - подумал я про грабителей. Пока они попадут в дом, наступит время завтрака".
Вдруг раздался звон разбитого стекла, и какой-то предмет, ударившись о штору, упал на пол. Я вскочил с кровати и распахнул окно.
Внизу, на лужайке под моими окнами, стоял рыжеволосый молодой человек в свитере и фланелевых брюках.
– С добрым утром!
– весело крикнул он мне.
– Вас не затруднит бросить мне назад мой мяч?
– Какой мяч?
– спросил я.
– Мой теннисный мяч, - ответил он.
– Он где-нибудь в вашей комнате. Прошел, как говорится, насквозь!
Я нашел мяч и кинул его в окно.
– Что вы, собственно, тут делаете?
– спросил я.
– Играете в теннис?
– Нет, только тренируюсь у стенки дома. Это прекрасный способ отработать удар.
– Но он не способствует покою окружающих, - ответил я, боюсь, несколько раздраженно.
– А я приехал, чтобы найти здесь покой и тишину. Не можете ли вы заниматься этим в дневное время?
– В дневное!
– передразнил он меня.
– Да вот уже два часа, как рассвело! Но так и быть, перейду на другую сторону дома.
Он исчез за углом и принялся за работу на заднем дворе, где разбудил собаку. Потом я услышал, как зазвенело еще одно стекло и раздался чей-то сердитый голос, а затем я, очевидно, заснул.
Приехав на несколько недель в Диль, я поселился пансионе, в котором, кроме него и меня, других молодых людей не было, и я, естественно, проводил много времени в его обществе. Беглли был милым и веселым парнем, но он был бы куда приятнее, если бы меньше увлекался теннисом.
Теннису он отдавал в среднем десять часов в день. У него были партнеры-романтики, с которыми он играл при лунном свете, тратя половину времени на то, чтобы отвлечь участников от неспортивных увлечений, и партнеры-безбожники, с которыми он играл по воскресеньям. В дождливые дни он надевал непромокаемый плащ, галоши и отрабатывал подачу в одиночку.
Зиму он провел с родными в Танжере, и я спросил его, как ему понравилось это место.
– Гнусная дыра!
– ответил он.
– Во всем городе ни одного корта. Мы как-то попробовали играть на крыше, но mater [мать (лат.)] нашла, что это опасно.
От Швейцарии он был в восторге и советовал мне при случае остановиться в Зерматте.
– Ах, какой там корт!
– говорил он.
– Забываешь, что ты не в Уимблдоне.
Впоследствии один из наших общих знакомых рассказывал мне, что однажды, глядя с вершины Юнгфрау на плоскую заснеженную поляну, окруженную пропастями, Беглли сказал:
– Видите площадку, там, внизу? Вот где можно было бы сделать недурной теннисный корт, только нельзя далеко отбегать от сетки.
Когда он не играл в теннис, не тренировался, не читал про теннис, он говорил о теннисе. В те времена кумиром теннисистов был Реншо, и Беглли до такой степени надоел мне этим Реншо, что в моей душе созрела преступное желание как-нибудь исподтишка убить Реншо и предать его останки земле.
Как-то вечером, когда дождь лил как из ведра, Беглли в течение трех часов подряд говорил о теннисе, упомянув имя Реншо, если я не сбился со счета, четыре тысячи девятьсот тринадцать раз. После чая он придвинул ко мне свой стул, упал на него и начал:
– Обращали ли вы когда-нибудь внимание, как Реншо...
Я перебил его:
– Предположим, что какой-нибудь меткий стрелок возьмет ружье и убьет Реншо - совсем, наповал, - будете ли вы, теннисисты, продолжать говорить о нем или перейдете на другую тему?
– Кто же станет стрелять в Реншо!
– возразил он с негодованием.
– Неважно кто, - сказал я, - но предположим, что найдется такой человек?
– Ну тогда останется его брат, - сказал он.
Об этом я забыл.
– Не будем уточнять, сколько их там в семье, - сказал я.
– Но если перебить всех до одного, перестанем мы наконец слышать это имя?
– Никогда, - вскричал он с жаром, - пока существует теннис, имя Реншо не будет забыто!
Страшно подумать, как бы я поступил, если бы он мне ответил иначе.