К обеду прибыли Алеша Ромашкин и коннозаводчик Никита. За столом собралось десять человек: две барышни и восемь кавалеров. Надо сказать, что Муся была добрейшим существом на свете, но тут она не смогла устоять перед искушением. Искоса поглядывая на Амалию, она спросила у Мити Озерова, который только что выдал длинное рассуждение о женской красоте:

– Скажите, Митенька… Вот если бы вам нужно было выбирать между мной и Амели – кого бы вы выбрали?

Озеров покраснел. Как и большинство интеллигентов, он плохо переносил, когда споры из области чисто абстрактной сферы переводились в конкретную.

– Однако! – пробормотал, сочувствуя ему, весьма озадаченный Гриша.

– Но, Мари, – попробовал вывернуться Митя, – ведь это же дело вкуса, так сказать…

– Я понимаю, понимаю, – закивала Муся. – Так кого бы вы выбрали?

– Так, – бодро встрял журналист, – я голосую за Марию Ивановну.

Искрящийся признательностью взгляд был ему наградой.

– Спасибо, Эмиль! – пропела Муся.

– А я голосую за Амалию Константиновну, – неожиданно подал голос Саша Зимородков. Обычно в компании он предпочитал молчать, и никакими усилиями из него нельзя было вытянуть ни слова.

– Присоединяюсь, – неожиданно поддержал его Гриша.

Муся широко распахнула глаза.

– А, предатель! На помощь! Обижают! А еще называется – друг детства!

– Ну так детство давно кончилось, Машенька, – флегматично отвечал Гриша, запихивая в рот большой кусок пирога и облизывая пальцы.

– И поэтому ты ответишь за свои слова, – торжественно объявил Никита. – Не волнуйтесь, Мари, я на вашей стороне.

– Растопчешь меня копытами своих лошадей? – поинтересовался студенистый Гриша.

– Даже не сомневайся! – задорно отвечал Никита.

– Требуются подкрепления! – выкрикнул Гордеев. – Митя, что ж ты молчишь?

– Честное слово, это просто глупо, – протестовал литератор. – Но если уж вы настаиваете, то я считаю, что Амалия Константиновна…

– А по мне, лучше барышни Орловой нет никого на свете, – высказался Алексей Ромашкин, блестя стеклами своих очков.

– Так-так! – воскликнул журналист. – Трое против троих. Ну же, господа, что вы? Свет мой, зеркальце, скажи…

– Я всегда считал сказки Пушкина довольно вульгарными, – кисло сказал Полонский.

– Ну скажите! Скажите! Скажите! – настаивала Муся, ерзая на месте от возбуждения.

– Голосую за панну Амалию! – весело бросил Орест.

– А я за Марию Ивановну, – тотчас ответил Евгений.

– Стало быть, ничья, – подвел итог Верещагин. – Поздравляю вас, барышни!

– Бяка! – проворчала капризница Муся, грозя князю пальчиком. Она не умела проигрывать, ей непременно хотелось во всем быть самой первой, самой лучшей, самой несравненной. – Вы меня совсем не любите, кузен!

– Ну что вы, Мари, – серьезно ответил Орест. – Я вас обожаю!

И в доказательство своих слов он взял ее руку и поцеловал ее.

– Flatteur! [28] – сказала Муся, но руку не отняла. – Между прочим, ты так и не сказал нам, за что ты убил бедного Виктора.

Отчего-то при этих словах Гриша Гордеев едва не поперхнулся.

– Да так как-то получилось, – беззаботно ответил князь. – Слово за слово, и пошло.

– Вы же цивилизованный человек, – вырвалось у Мити. – Неужели можно вот так просто убивать других людей?

Серо-зеленые глаза Ореста сделались изумрудными.

– Витгенштейн тоже мог убить меня, – тихо напомнил он. – Мне кажется, ты об этом забываешь, Митенька.

– Дуэли – просто глупость, – сердито сказал литератор. – Варварский пережиток, ничего более.

– Господа, – медовым голосом вмешалась Амалия, – хотите еще чаю?

Журналист поглядел на часы и поднялся с места.

– Куда вы, Эмиль? – окликнула его Муся.

– Работать, – важно ответил тот. – Редакция ждет моих материалов.

Муся надулась.

Нет, Верещагин ничуть не лгал: даже в отпуске он продолжал исправно снабжать газету своими статьями и как раз сейчас сочинял серию душераздирающих очерков под общим заглавием «Русская деревня». Надо сказать, что Емельян Верещагин был самый что ни на есть прогрессист, патриот и свободолюбец, но почему-то, глядя на него, вас так и подмывало стать ретроградом, космополитом и душителем свободолюбцев. Слова «наш народ», «святая Русь» и «русская душа» так и сыпались с его уст; он мог в пять минут разъяснить вам национальную идею, губительный характер самодержавия и особое место Российской империи среди мировых держав; за десять минут он бы с точностью до вершка измерил глубину пропасти, в которую империя катилась ныне, а за пятнадцать… О, нет! Страшно даже помыслить, что мог сотворить этот неглупый и беспринципный молодой человек за четверть часа! Сейчас, покинув компанию друзей, он поднялся к себе в комнату, сел за стол и, посматривая в окно на заливные луга и опрятно одетых мужиков и баб, стал бойко строчить о том, как разваливается и нищает община и как помещики-кровососы выжимают из народа последние соки.