Я окидываю Линг взглядом. Она одета, накрашена и готова. Ее вишневые губки растягиваются в улыбке, и когда я не замечаю ни капли усталости в ее лице, это просто нереально бесит меня.

Но потом она тут же напоминает, почему я таскаю ее везде за собой.

— Доброе утро, солнышко, — широко улыбаясь, она протягивает мне бумажный пакет и стакан кофе на вынос огромного размера. В пользу Линг можно прибавить еще очки, когда я замечаю на пакете жирные следы от еды.

Фыркнув, беру пакет и кофе в одну руку, а в другую — сумку Линг и свою. Иду к машине и по пути слышу, как она смеется позади меня.

— Что нашло на твою задницу этим утром? — Когда она оказывается возле меня у пассажирской стороны, ее улыбка становится хитрой. — Если ты мило попросишь, я расскажу тебе, что вошло в мою прошлой ночью.

Я поджимаю губы, затем, разблокировав машину, открываю дверцу и закидываю наши сумки на заднее сиденье. Она же продолжает смеяться, чем еще больше портит мое настроение.

Я делаю глоток кофе. Он теплый и крепкий. Черт, кофе мог бы быть ледяным, и я все равно с огромной радостью выпил бы его. Открываю пакет, заглядываю внутрь, и мой живот громко урчит. Что бы там ни было — пахнет вкусно. Я вытаскиваю упаковку, разворачиваю и делаю гигантский укус сэндвича. Вкус поражает меня, и я стону. Проглотив еду, я еще раз кусаю сэндвич с яйцом и беконом, и, практически не жуя, делаю еще один укус.

Я ощущаю взгляд на себе. По-прежнему пережевывая, поворачиваюсь к Линг и замираю. С набитым ртом, бормочу:

— Что?

Она кривит в отвращении губы и поднимает брови.

— Никогда не привыкнут к тому, как ты ешь. Ты свинья. — Она наигранно вздрагивает. — Отвратительно.

Закинув остаток сэндвича в рот, я говорю:

— Старые привычки. — Беру кофе и делаю глоток. — Если бы ты побывала в тюрьме, то поняла бы.

В неверии Линг пялится на меня, прежде чем отворачивается к окну.

— Я знала кучу людей, которые сидели в тюрьме. Не только знала, но трахала их. — Она пригвождает меня взглядом. — И они не ели, как свиньи.

Я завожу машину и тихо отвечаю:

— Конечно, ели. Наедине с собой.

В тюрьме между тобой и твоей едой есть время, за которое ты можешь затолкать в рот большее количество этой еды, пока кто-то огромнее и сильнее не решит, что ему твоя еда нужнее, чем тебе. Если ты не ешь быстро, ты не ешь вообще. В первую неделю мне везло съесть половину своей порции, пока ее не отбирали у меня. Я быстро понял всю эту «вертикаль власти», и мне она не понравилась.

Поэтому я изменил ее.

Однажды в обед старший большой и грубый парень выбил поднос из моих рук. И к этому моменту мне все уже надоело. Я был уже равнодушным и одиноким в этой адской дырке, которую должен был звать своим домом следующие несколько лет, поэтому если я мог прекратить чувствовать голод, то собирался сделать это.

Я быстро осознал, что если хотел получить эту еду, то должен был бороться за нее.

Колония для несовершеннолетних — это больше зоопарк, чем тюрьма. Если покажешь свою мощь и силу, остальные отстанут. Голод доводит людей. Он питает гнев и раздражение. Этот гнев и раздражение вскоре становятся неукротимой яростью, и прежде чем ты понимаешь это, ты втыкаешь самодельную заточку в живот чувака, с которым играл в баскетбол на прошлой неделе. Голод может заставить делать такие вещи, которые казались невозможными.

Я помню, как поднял поднос и разбил его о голову того парня, и он упал на грязный пол из-за неожиданного нападения. Я помню, как поднял этот липкий, толстый кусок пластика и бил им парня вновь и вновь, и конвульсии его тела приносили мне больное удовлетворение. Помню, как ревела кровь в ушах, пока парень, не двигаясь, истекал кровью на полу. Я так же помню, как наклонялся и поднимал с пола еду, пытаясь съесть ее, пока меня не утащили охранники. Я помню взгляды на лицах других парней, когда меня вели в карцер.

Больше никто не трогал мою еду. Конечно же, я не был самым сильным или большим, но я показал, на что способен. Они все теперь знали, что будут последствия за их действия в мою сторону.

Это была моя не последняя драка в колонии, но вновь вывести на драку меня было сложно. Единственное, в чем я нашел утешение — достать меня было сложнее, чем остальных. Мой самоконтроль был впечатляющим, парни начали подходить ко мне за советом. Первая драка укрепила мое положение в колонии. Я получил его, даже не осознавая, за что дрался. Я был чертовски хорош в этом, и пока года пролетали, негласный уровень уважения ко мне среди сверстников рос. Опять же, я не осознавал, что хотел этого, но получив — это даровало мне кусочек власти, которой не было прежде. Забавно, что это определило мою роль в настоящей жизни.

Вкус власти такой сладкий на моем языке.

Выпив остаток кофе, я выкидываю стакан в бумажный пакет и отдаю Линг. Она без вопросов берет пакет, и я выезжаю с парковочного места, направляясь на запад. Мы какое-то время едем молча, затем я делаю радио тише и спрашиваю:

— Давай детали?

Линг ерзает на своем месте, прежде чем находит свою записную книжку «Оротон». Он переворачивает пару страниц, и затем читает вслух:

— Конфликт между семьями Кастильо и Гамбино. Кастильо очень могущественные. Занимаются оружием, проституцией, отмывают деньги. Гамбино — классика жанра — наркотики, «крыша» и взяточничество. Единственный сын Кастильо, Мигель, обратился к нам. Пару лет назад Гамбино и Кастильо заключили союз. Старший сын Гамбино, Дино, женился на старшей дочери Кастильо, Алехандре.