В первый раз я умер 13 апреля.

Острые капли по кожаной куртке, водяные разводы на очках и пустая дорога. Из-под колес — брызги на блестящий тротуар и свежую траву. Полночь.

Я отпустил руки и, как в детстве на велосипеде под гору, поехал, виляя колесом. Раскрытые к небу ладони мгновенно намокли и пустили ручьи вниз, под мотоцикл. В темноте ночи, под мигающим фонарем, меня занесло вправо, в запаркованную машину. Глупая смерть.

После того вечера я помню только боль. Иногда — яркий свет больничной палаты, громкие голоса, звон стекла и хлопки дверей. Потом все застилало пульсирующей алой пеленой боли, и я отключался. Нескоро стал, открывая с утра глаза, протирать их, прогоняя ночной кошмар, и садится в постели. По моей просьбе белье сменили на темно-синее. Чистая белизна палаты и без того резала глаза.

Когда мне озвучили диагноз я почти расстроился, что меня выписывают. Этого тихого, стерильного покоя днем осталось меньше двух недель. Ночью же ничего не спасало.

Особенно подействовало полнолуние. Мне казалось, что я чертов оборотень потому, что ничего другое, кажется, не могло приносить таких страданий. Мои соседи по палате шутили, что мне далеко не шестнадцать ведь я, как старик, жаловался на боли в непогоду. Вообще мои соседи по палате много шутили, непозволительно много, но сказать ничего я не мог. Все силы уходили на сопротивление боли.

За неделю до выписки этот кошмар стал отступать. Я даже взялся за учебу от нечего делать. Впрочем, одно мерзкое, липкое чувство осталось — доктора настаивали на моей коме, но я точно знал, что умер. Я знал, что влетел в металл машины головой, хотя написано было, что боком и не смертельно. Мотоцикл был погнут спереди, это точно определили дома. Стараясь не обращать внимание на эту странность, я активно собирался домой, мечтая забыть.

Второй раз это случилось 22 августа. Десять лет спустя.

Жаркий асфальт, жгущий ноги сквозь подошву кед, шумная набережная и голубой пар, поднимающийся с реки. Весь город отступил под завесу горячей дымки. Наушники о чем-то гудят, а я, отделившись от компании друзей, подошел к перилам вдоль пешеходной дорожки. Обведя взглядом тот берег реки, я нагнулся и зачерпнул ладонью воду, ощутив ее горячее прикосновение.

Рядом раздались голоса, и кто-то грубо схватил меня за ремень брюк. За спиной что-то крикнули, но я не расслышал потому, что был приподнят, да и перекинут через низкий каменный забор. Плавать я не умею.

Глупая смерть. Я помню, как минуту еще мог задерживать дыхание. Как пытался выплыть. Потом — секунда, а, может, четверть часа — темнота и я открыл глаза.

Распластавшись на горячем асфальте в странной позе, я видел все вокруг сквозь алую завесу боли. Пылающая, она не давала мне покоя.

Два дня спустя я поднялся на кровати в больничной койке. Соседи перешучивались. Четыре дня спустя я вышел оттуда со стойким чувством, что не дышал больше, чем заявленные в истории болезни две минуты тридцать секунд. Чувствуя себя чертовым оборотнем солнца — в жаркие дни, я уходил внутрь бетонного здания больницы, надеясь прогнать боль. Мечтая все забыть.

Я стал осторожнее. Ходил в компании друзей, переехал поближе к родным; не пользовался такси, не оставался наедине с незнакомцами; выучил правила, и, в конце концов, боль после белых палат прошла, перестала резать глаза красной пеленой ночами. Осталось только странное чувство, почти физически разливаясь по телу — тревога. Я не мог понять, что произошло и просто гнал мысли прочь.

30 ноября мы гуляли по скользким улицам. Зима наступила рано и первый снегопад струился, перемешанный с грязью, в сливные дыры, звенел решетками и журчал под ногами. Я отделился от переговаривающихся ребят и, забежав вперед, остановился у витрины. Я был в поле зрения друзей, на знакомой улице, вдали от трассы — но правила меня подвели. Если бы я остался в шумной и веселой толпе, возможно, не лежал бы, осознавая происходящее на чем-то колючем и холодном.

Я помню свист, режущую, горячую боль от мазнувшего по мне колеса. Наверно, отступив от подсвеченного окна, поскользнулся в грязи и нарвался на мотоцикл. Свой я давно забросил, но, если б знал, не стал бы. Мчал бы себе сейчас по сухой трассе и не чувствовал сквозь веки яркого, нестерпимо жгучего света. Постепенно приближаясь, людские голоса о чем-то испуганно спорили. Пора отсюда выбираться, если хочу подать весть друзьям. С больницей я смирюсь, но, если вернется боль, однозначно без них пропаду. Глаза не открывались, как в подернутые дымкой ранние утра. Придется сначала встать, а затем просыпаться. Я сел в больничной койке, укутанный чьей-то шалью.

Точнее, думал, что сел. Тело не слушалось, и я решил, что это от болевого шока или меня специально придавили к кровати, чтоб не усугублял. Может, сломал что-то?

Но и боли тоже не было. Я слышал, видел свет сквозь прикрытые веки, но не чувствовал тела. Голоса приблизились, один что-то воскликнул, а другие тяжело вздохнули. Несмотря на то, что говорящие нависали надо мной — я видел их размытые черные фигуры, заслоняющие лампу — звук доносился будто издалека, или сквозь плотную занавесь. Два силуэта отдалились, а потом все затмила большая тень; наверно, меня накрыли с головой.