Внезапно я вздрогнул, пришел в себя. Мой тонкий, выдрессированный слух уловил мягкую, почти беззвучную поступь. От страха я оцепенел, хотя знал, что это всего лишь пес. Он взбирался по лестнице осторожно, медленно. Я слышал его приглушенное дыхание. Вспомнил его враждебный взгляд, огромную, тяжелую тушу и то, что когда-то читал: они вцепляются в горло. Я свернулся в углу, по лбу тек холодный пот, я закрыл лицо руками. Когда через мгновение я отнял их, они были совершенно мокрыми. Пес стоял на последней ступеньке лестницы, передними лапами опираясь о порожек чердака, два зеленых огонька сверкали в моем направлении. Ослабевший от приступа нелепого страха, я тихо сказал: «Иди отсюда, вон!» Он послушно повернулся и сбежал вниз.

Ранним утром (о том, что было утро, я догадался по полоске света, пробивавшейся сквозь щель в крыше) дядя Матильды без единого слова поставил передо мной крынку молока и хлеб.

— Мне уходить? — спросил я.

Он не ответил.

Он никогда со мной не разговаривал, и, если бы не еда, которую он два раза в день ставил на пороге чердака, можно было бы подумать, что меня для него не существовало. А вот черная бестия — так мысленно я называл пса — заглядывала ко мне каждую ночь, когда в избе все затихало. Беззвучно прокрадывалась по лестнице, останавливалась на последней ступеньке и сверкала глазами. Она стояла так, пока я не говорил «Вон!» или «Иди уже». Я привык к этим визитам, и даже — через неделю — ожидал их с некоторым нетерпением, но мне бы никогда не пришло в голову подозвать пса к себе, хотя сейчас, после всего случившегося, я допускаю, что он этого ждал. Страх, который пробудился во мне в первый вечер, видимо, все еще сидел внутри, и лишь недоверие мое немного утихло. Однажды вечером я тщетно ждал пса — он не пришел. Я ждал долго, а потом с трудом уснул.

— Что с собакой? — спросил я утром руку, которая поставила на чердак крынку с молоком.

— Матильда дала знать, можете возвращаться.

Я не обратил внимания на то, что ответ был не на тот вопрос. При мысли о возвращении меня охватила огромная теплая радость, смешанная со страхом. Я радовался, что возвращаюсь в безопасное укрытие, но в то же время меня страшила мысль об обратном пути.

Путь был небезопасен, пролегал через большую деревню, Синявку, которую невозможно было обойти. Полный добрых и дурных предчувствий, я покинул чердак.

Дядя Матильды, когда я благодарил его за гостеприимство, что-то бормотал себе под нос и, только когда я переступил порог, обратился ко мне:

— Идите быстрее, так чтобы Синявку пройти в тумане…

От свежего воздуха перехватило дыхание, я схватился за ограду и глубоко вдохнул. Час был ранний — молодой рассвет и густой туман. Я старательно закрыл калитку и зашагал вперед. Старался идти энергично, что было нелегко, так как я отвык двигаться; открытое пространство страшило меня, многие месяцы запертого на площади в два квадратных метра. Я внезапно пожалел, что не взял с собой палку, которая могла служить посохом, — я мог бы ею размахивать в такт шагу, мог бы на нее опираться. Мысль о посохе, которого у меня не было, заняла меня настолько, что, лишь пройдя десяток метров, я услышал хорошо знакомые тихие и мягкие шаги. Я обернулся — он бежал за мной.

— До свидания, песик, — сказал я и впервые коснулся его шерсти, которая была теплой и приятной на ощупь. Он потянулся под моей рукой, громко зевнул, после чего, движимый внезапным приливом энергии, отряхнулся, как после купания, и посмотрел наверх, на меня.

— Эй! Возвращайся домой, мне надо идти, — сказал я, а он не тронулся с места и не спускал с меня глаз. Было очевидно, что пес что-то мне говорит, и тот, кто понимает собачий язык, без труда разобрал бы, что он имеет в виду. Но я прежде редко имел дело с собаками, и мне никогда не приходило в голову, что с ними можно разговаривать.

Потеряв терпение, я ускорил шаг, однако пес, который был так послушен каждый раз, когда я выгонял его с чердака, на этот раз не послушался. Он шел рядом со мной спокойным, ровным шагом, время от времени касаясь моих ног. Мы шли шаг в шаг, плечом к плечу, если можно — ну конечно, можно (теперь я знаю это точно) — так выразиться. Я не знал, как его зовут, поэтому обращался к нему «ты» или «пес».

Я еще не понимал, что он задумал, и, когда мы приблизились к концу тропинки, пересекавшей луг, решил, что тут, у шоссе, нам предстоит проститься. Я был ему благодарен, что он прошел со мной первую часть пути, которая была хоть и безопаснее второй, но тоже трудная, ибо человек никогда не чувствует себя столь одиноким, как в первые минуты одиночества, но, к счастью, существует то, что мы называем привычкой, — одна из милостей, оказываемых судьбой в минуты снисхождения.

Дорога через большой кусок луга была началом моего одиночества в окружающем враждебном мире, и теперь, когда мы подходили к шоссе, где (как я решил) нам предстоит проститься, я понял, что досада, которая охватила меня, когда я отправился в путь, — досада из-за отсутствия посоха, на который можно было бы опереться, была жалким причитанием покинутого всеми человека.

Размышляя таким образом, я остановился у канавы, которая отделяла ржавую весеннюю траву от разбитой проезжей дороги. Туман поднялся вверх, небо прояснилось и порозовело.

— Ну а теперь быстро домой, твой хозяин ждет, назад, назад! — сказал я псу, который, обнюхивая землю, бегал туда-сюда вдоль глубокой канавы, полной дождевой воды.

— Хватит уже, хватит, назад! — тихо говорил я и рукой указывал на тропинку, с которой мы только что сошли.

Он не обращал на меня внимания. Покопал носом землю, пощипал травку и внезапно одним прыжком перемахнул канаву. Теперь он стоял на шоссе, хвост двигался, словно маятник. Он залаял. О чудо! Я понял!

— Прыгай, — говорил он, — прыгай скорей!