— Тереса, — шепчет он, — будь осторожна, ты должна выжить…

Он почувствовал прикосновение чьей-то руки и вздрогнул, будто его разбудили.

— Тебя допрашивали?

— Нет.

— Всех допрашивают, так что не бойся.

— Где? Здесь?

— Каждый день в десять приходит на обход советник уголовной полиции фон Голенищевский.

— Немец?

— Разумеется, немец. Ты о нем не слышал? В гетто его хорошо знают. Чудик и садист… поэтому я хотел тебя предупредить.

— Тебя он тоже допрашивал?

— Да.

Он хотел еще разузнать подробности, но почувствовал, что сильно устал, и захотел как можно скорее вернуться в тишину и одиночество. Попытался найти Тересу, ожидающую его приезда, — она пропала. И не только она — все погрузилось во мрак, развеялось как дым, неуловимое, нереальное. Все то. Осталась темнота вонючей камеры, люди, с которыми он должен был умереть, и еще этот Голенищевский…

— Спокойно, — прошептал он, — подумаешь, допрос. Главное, чтобы быстро, чтобы не ждать.

Долго ему ждать не пришлось. В коридоре загремели шаги, затряслась дверь камеры — кто-то бил по ней сапогом. Он вскочил и высунулся — не хотел пропустить момент, когда дверь откроется.

Услышал сильный, зычный голос, который спросил:

— Ist jemand zu gekommen?[61]

— Jawohl![62] — с готовностью прозвучало в ответ.

— Голенищевский… — пронесся по камере шепот. Он внутренне собрался, перестал дрожать.

— Die Neuen raustreten![63]

Он спустился с нар, выпрямил измученное тело. «Я спокоен, Тереса», — сказал он тихо и внезапно отчетливо и близко увидел ее. Она улыбалась, чуть прищурив глаза, ветер развевал ее волосы, она держала большой цветной мяч. «Это же фотография, сделанная во время последнего отпуска», — успел подумать он.

— На середину камеры, лицом ко мне, — гремел звучный голос Голенищевского.

Он встал лицом к закрытой двери. Сверху сочился желтый свет слабой лампочки, освещавшей только середину камеры — нары покрывал полумрак.

— Name![64]

Он ответил. Он все ждал момента, когда откроется дверь. Внимательно присмотревшись, увидел в отверстии двери живой человеческий глаз.

— Wer bist du?[65]

— Я чертежник.

— Еврейская свинья ты! — Голос стал сильнее, он оглушал. — Повтори! Кто ты?!

Он набрал в легкие воздуха.

— Я еврей.

— Я тебе сейчас покажу, что ты такое — на землю!!!

Едва он успел о чем-либо подумать — уже лежал. Влажный бетонный пол отдавал холодом и вонял.

— Встать! Лечь! Встать! Лечь!

«Зачем?» — спрашивал он себя, но тело его не слушалось и мячиком раз за разом отскакивало от земли. В висках стучал молот — он не знал, сердце это или страшный, зычный голос.

— Танцуй! Слышишь? Танцуй, не то буду стрелять! Ein j"udisches Tanzele! Eins, zwei, drei![66] Хлопать в ладоши! Schneller, schneller![67]

Я игрушка, заведенный жук, хочу остановиться и не могу. Он обливался потом, весь горел.

— Halt![68] Раздеться! Догола! Schneller, schneller!

Это не его руки сбрасывают пиджак, срывают брюки и белье, это не он стоит голый.

— Когда ты в последний раз спал со своей Сарой? Отвечай!

Тереса! Он позвал ее на помощь и внезапно отрезвел.

— Отвечай, не то забью как собаку!

Он стоял неподвижно, глядя прямо перед собой. Он пока не мог произнести ничего, но чувствовал, как успокаивается, гаснет пожар внутри него. «Боже, — сказал он про себя, — как я мог… зачем?»

— Отвечай, — прогремело в камере, — не то буду стрелять!

— Стреляй! — крикнул он, освободившись и расслабившись.

Наступила тишина. Он слышал частое дыхание заключенных и слабый шепот за спиной.

— Стреляй! — крикнул он снова. Теперь он приказывал, требовал. Он пристально смотрел в глазок, желая принять выстрел сознательно, как человек.

По-прежнему стояла тишина, из-за двери не доносилось ни звука. Потом он услышал тонкий ручеек смеха. Он плыл из глубины камеры, все более смелый и все более отчетливый. Он резко повернулся. Блеснули веселые лица, заключенные с трудом сдерживали смех.