Как правило, она сидела у входа в специально арендованный под мероприятие зал и продавала билеты. Это более чем скромное занятие играло важную роль: представляло собой суррогат дружеского общения. Говоря о своей «работе», она оживлялась. Сказать ей было особо нечего, и она по-прежнему глядела с испугом.

На ежегодном балу по случаю праздника Пурим к продававшей билеты Сабине подошел незнакомый мужчина и спросил, можно ли пригласить ее на танец.

— Я не танцую, — ответила она, не кривя душой. Голос у нее слегка дрожал.

— В таком случае приглашаю вас на чашечку кофе…

Местный оркестр исполнял вальс Штрауса, и Сабина ощутила странную нереальность этой сцены, будто взятой из дешевого романа. Ей показалось, что она читает книгу.

— Сейчас я не могу, — голос у нее по-прежнему слегка дрожал, — гости еще собираются, но через полчаса с удовольствием выпью кофе…

— Значит, через полчаса я вас украду, — заявил незнакомец и исчез.

После его ухода Сабина погрузилась в замешательство: она сидела неподвижно, глядя прямо перед собой еще более испуганно, чем обычно (словно заранее знала, что ничего хорошего с ней случиться не может). Задумчивость продолжалась недолго, поскольку она увидела бежавшую по коридору соседку, маникюршу Сару, бледную, в поспешно наброшенном на плечи плаще. Сара громко звала:

— Скорее, пани Сабина, скорее…

Сабина прикрыла рукой рот, заглушив крик. Дома она обнаружила Дору, съежившуюся на диване, онемевшую от ужаса. В спальне, на высоко взбитых подушках лежала мать Сабины, мертвая.

* * *

Венские сестры на похороны матери не приехали. В это время они под надзором гестапо намывали тротуары и общественные туалеты города театров и оперы. В письмах к Сабине призывали: «Беги, поезжай в Палестину, там встретимся», — и перед самым началом войны покинули Европу. Дора давно учила иврит, что — учитывая энтузиазм, с которым Сабина работала в ВИСО, а также ее симпатию к бело-голубым взглядам, — свидетельствует о том, что у девочки были свои собственные планы. Когда началась война, местечко заняли русские, и этот почти двухлетний русский период Сабина пережила без ущерба (и без дела): на скромное существование хватало родительского наследства. После вторжения немцев она ощутила панику и беспомощный страх. Первую и вторую акции они с дочкой пересидели в убежище — а третью не пережили.

Много лет спустя после окончания войны, десятки лет спустя… случайно выяснилось…

(Лишь после войны… лишь спустя годы… лишь случайно… Постоянно возникает и в устной речи, и на бумаге это слово-дополнение, слово-приписка к отдельным судьбам.)

Было известно, что их забрали ранним утром, как только эсэсовцы начали орудовать в оккупированном айнзацкомандой[83] местечке; их забрали и заперли вместе с другими в здании бани. Было известно, что грузовики подъехали на закате, а гудок поезда, направлявшегося в Белжец, донесся со станции с наступлением темноты. Вот и все, что мы знали.

Но образ Сабины и Доры, лежавших в коридоре юденрата под ворохом пустых мешков из-под муки, из которой пекли хлеб с закалом, оставался тайной десятки лет.

Лишь после войны, когда память о тех временах, вопреки обыкновению, не только не угасла, но разгорелась с новой силой (и в устной речи, и на бумаге), случайно встреченный человек — турист из Австралии родом из местечка — раскрыл этот образ. Лишь он один мог это сделать, ибо подобно им лежал под ворохом мешков в том коридоре, только в другом углу, куда не упал взгляд эсэсовца, справа от входа. А они лежали с левой стороны. Как безгранично должно было быть ее отчаяние, будто резкая вспышка слепой, безумной энергии… С каким, должно быть, трудом она продиралась к отверстию, пробитому в стене бани, у самой земли (небольшое, не каждый бы пролез), волоча за собой Дору — молчавшую? плакавшую? — судорожно держа ее за руку, ведь именно ее она хотела спасти, ее, не себя. Сомнений быть не может.

Австралиец родом из того местечка, уже седой и дряхлый, а тогда юный и ловкий, выбрался сквозь дыру в стене и добежал вслед за ними до юденрата. Пустой коридор, две горы мешков. Потом они лежали, каждый в своем углу, под этими мешками — невидимки. Вокруг слышались чьи-то шаги, раздавались чьи-то восклицания и крики…

Эсэсовец в сильном подпитии (его состояние выдавало громкое бессмысленное бормотание) влетел в коридор и в приступе пьяной злости пнул мешки. Получив удар ботинком — мать? дочь? — не смогла сдержать стон. Немец раскопал ворох, извлек обеих на свет — точнее, на тьму, день уже почти закончился, — и погнал обратно, туда, откуда они сбежали утром.

* * *

Я редко вспоминаю Сабину — но в последнее время все чаще.

След

'Slad

Пер. А. Векшина

Да, конечно, она узнала. Отчего бы ей не узнать? Это их последнее гетто. Снимок — копия любительской фотографии — нечеткий, расплывчатый. Много белого — снег. Снимок был сделан в феврале. Снег глубокий и рыхлый. На первом плане — следы человеческих ног, по краям — два ряда деревянных будок. И все. Да. Здесь они жили. Она узнает эти будки.

Отчего же не узнать? Это были ярмарочные ларьки, которые переделали в квартиры, ну, может, она не так выразилась, — их просто заколотили досками. Ларьков было больше дюжины, они стояли по обе стороны узкой, ведущей к площади улицы. В каждом ларьке жило по три-четыре семьи. Кое-как сколоченные доски не защищали от дождя и снега.

— Значит, это гетто… — говорит она еще раз, склоняясь над фотокарточкой. В голосе ее сквозит недоумение. — Ну да, — удивляется она. — Как они там тогда выдержали? Это так… так… ну, сложно сказать… Но тогда никто не удивлялся.