– Куда мы едем?
– спросил я.

– Мама велела отвезти и отдать это в подарок.

Адыль остановил машину немного в стороне от какого-то большого здания и, показав мне маленькую будку у высоких железных ворот, сказал:

– Возьми кутабы, Алекпер, отнеси, там сидит один милиционер-армянин, отдай ему. Скажи, этот гостинец мама посылает для его детей.

Взяв сверток, я спрыгнул с машины и, утопая в снегу, пошел к будке, открыл дверь: внутри сидел милиционер с пышными усами и грелся, держа руки над электроплиткой; он удивленно посмотрел на меня. Я положил сверток на маленький письменный стол перед ним (это был такой же столик, как у Годжи).

– Ара, что это такое?
– спросил он.

– Подарок,- сказал я.- Тетя Ханум испекла кутабы и послала вам. Вам и вашим детям.

Милиционер снова удивленно посмотрел сначала на меня, потом на аккуратный сверток на столе.

– Мне? Я сказал:

– Да.

– А тетя Ханум кто такая, матах?

Я знал, что по-армянски "матах" значит "дорогой".

– Ну, тетя Ханум, да...- сказал я, не найдя другого ответа.

Вдруг милиционер с пышными усами спросил:

– Ара, неужели эта та женщина?
– И лицо его словно озарилось.- Ара, большое спасибо! Ара, ну зачем она беспокоилась? Ни от кого бы этот гостинец не взял, клянусь богом, но та женщина - особая женщина!

Я сказал:

– До свидания,- и вышел из будки, и милиционер тоже встал и вслед за мной вышел из будки.

– Ара, матах!
– крикнул он.- Передай той женщине от меня большой привет! Наверно, ее дело уладилось, да?! Ара, клянусь богом, я даже мужчин таких не видел!..

Вах!..

Вечером по округе разнесся слух, что Мухтара понизили в должности, потому что он пришел с работы домой пешком; черная "эмка" не показывалась, и то, что Мухтар на работу и с работы ходит пешком, всем нам казалось странным; но однажды снова за ним пришла черная "эмка", и на этот раз по округе разнесся слух, будто Мухтара считают хорошим работником и поэтому его снова повысили в должности.

XII

Раза два в год отец брал меня с собой в рейс, я любил эти поездки больше всего на свете: ехать в поезде, вместе с отцом убирать вагон, когда поезд останавливался, вместе с отцом выходить из вагона на далеких, незнакомых, неведомых станциях, видеть на этих далеких станциях незнакомых, неведомых людей, покупать что-либо из провизии, наполнять корзину - если было на свете нечто, именуемое счастьем, то это было оно: но моя мама была

молода, красива, и уезжать, оставляя ее одну, не полагалось, да я и не хотел, чтобы мама оставалась одна, скучала по нас; но все-таки раза два в год я отправлялся с отцом в рейс (это бывали сравнительно близкие поездки: мы ездили в Махачкалу, на Минводы, самое дальнее - в Ростов); и вот однажды, рано утром, мы вернулись в Баку, вошли в дом и увидели, что у мамы глаза красны от слез.

Отец спросил:

– Что случилось?
– и вопросительно улыбнулся.

По эту сторону Аракса у отца, кроме мамы и меня, никого не было, и он позволил себе улыбнуться, потому что если я и мама стоим перед ним живые здоровые, значит, ничего страшного не произошло.

Мама всхлипнула:

– Бедная Кюбра, жена Мухтара, вчера скончалась. Отец посерьезнел и сказал:

– Царствие ей небесное... Аллах рехмет элесин!..

Перед глазами у меня вдруг возникли фарфоровые горшочки на веранде тети Кюбры, цветы в горшочках; те цветы со вчерашнего дня остались без тети Кюбры, те цветы со вчерашнего дня тосковали по тете Кюбре, и мне стало очень жалко и тетю Кюбру, и ее цветы.

Мухтар хоронил тетю Кюбру без моллы, потому что говорили, что Мухтар враг религии, и вообще, если такой человек, как Мухтар, пригласит моллу отпевать свою покойницу, это окажет дурное влияние на простых людей.

Правда, в махалле поговаривали, что Мухтар потихоньку дал деньги молле Асадулле, чтобы тот прочел заупокойную молитву по тете Кюбре, и взял с него слово, что молла никому ничего об этом' не скажет; было ли это на самом деле или не было, не знаю, но такие разговоры ходили.

Тетя Кюбра умерла, Мухтар остался один, потом началась война, и мы больше не ели вкусных горячих пирожков, что пекла тетя Кюбра.

XIII

Из другой комнаты доносятся звуки рояля: моя дочь играет прелюдию Баха.

Прелюдии Баха вечны, они всегда будут с людьми; эти прелюдии играли и сто лет назад, и сегодня их играет моя дочь, и через сто лет кто-то их будет играть.

А мелодии, которые играл на свирели Балакерим, никто больше не услышит.

Бах был гением, а Балакерим был никем.

Песня, которую сложит никто, исчезает навечно.

Это очень грустно...

XIV

Последнее время мне часто вспоминается Гюльага...

Гюльага будто сейчас у меня перед глазами: он был высокий, с орлиным носом, тонкими черными усиками, причем усики такие, будто сделаны из абсолютно черных тончайших шелковых нитей; и еще мне хорошо помнятся миниатюрные инструменты Гюльаги: когда я в Баку, в других городах, за границей вижу часовые мастерские, инструменты часовых мастеров, мне тотчас вспоминается Гюльага.

Гюльага был часовщик, и, если у кого-нибудь в квартале портились часы, Гюльага, выбрав время, приходил сам, раскрывал маленькую сумочку, вынимал инструменты; если это были наручные часы, надевал на правый глаз лупу и, быстро исправив часы, уходил (а денег, конечно, не брал).