Ужин подошел к концу, и в соответствии со старомодным этикетом скатерть была убрана. Теперь перед гостями сиял полировкой старинный дубовый стол с массивной столешницей дюйма в два толщиной.

Когда по бокалам разлили вино, старый сквайр жестом приказал слугам удалиться, затем шепнул что-то на ухо мисс Ли, отчего она залилась румянцем, и поднялся со своего стула посреди воцарившейся мертвой тишины.

– Взгляните на лицо своего кузена! – почти беззвучно шепнула миссис Беллами.

Джордж последовал ее совету: лицо Филипа ужасно побледнело, черные глаза блестели, словно горящие угли…

– Друзья и соседи! Среди вас или ваших отцов я прожил много лет, – начал свою речь Дьявол Каресфут, и его голос, несмотря на кажущуюся мягкость, с легкостью заполнил весь зал. – Если предание не лжет, то именно в этом самом зале и за этим столом единственный Каресфут, когда-либо произносивший торжественную речь по собственному желанию, освободил себя от собственного бремени. Это был мой предок в восьмом колене, старый йомен Каресфут – и та речь была для него очень важна: в тот день он посадил у воды Посох Каресфутов, великий дуб, ознаменовав тем самым зарождение нашего дома, дома сельских джентри. Прошло несколько столетий с тех пор, как мой предок стоял вот на этом самом месте, где теперь стою я – и наверное, он так же, как и я теперь, опирался рукой на этот стол, обращаясь к похожей компании… Возможно, она была не так пышно разодета, а возможно – не сочтите за неуважение – была одета и попышнее, но это не столь важно. Главное – компания была такой же душевной, как и нынешняя. Тот саженец дуба превратился в самое большое дерево в округе, и мне подумалось, что и я, по примеру моего предка, должен собрать под древней крышей этого дома старых друзей и соседей, чтобы поделиться с ними моей радостью.

Никто из сидящих здесь не может глядеть на старика, который просит сейчас вашего внимания, не осознавая то, что сам он давно уже понял: дни его сочтены. С жизнью прощаться трудно. Когда человек стареет, ужасы Неведомого кажутся ему столь же пугающими и громадными, какими казались и в юности – а то и страшнее. Однако ж с этим приходится примириться – наш уход есть жесткий и неизбежный факт. Старый человек понимает это – и оглядывается вокруг в поисках утешения. Таковых утешений он находит всего два: во-первых, с годами утихают его страсти и исчезают интересы, имевшие такую силу в молодости, и, во-вторых, Природа в неизбывной милости своей дарует молодость и силу новому поколению, которому предстоит заменить изношенную дряхлость того, кто вскоре погрузится в забвение. Жизнь моя почти окончена, и вскоре тихое кладбище за церковью потребует свою дань – но я буду жить в своем сыне. Мысль эта приносит мне удовлетворение – насколько вообще может радовать меня мысль о семье – а кроме того, я спокоен за столь долго собираемое наследство, за имущество и достояние, которые во многом помогли этой земле стать такой, какая она нынче есть.

Однако же вы, наверняка, удивлены и желаете знать – что же это за особая цель, с которой я пригласил вас сегодня вечером в мой дом. Будьте уверены – я сделал это не для того, чтобы заставить вас выслушивать мрачные проповеди о не очень-то интересном факте моего приближающегося конца… Нет! Я пригласил вас по совсем иной, радостной и вполне определенной причине. Одно лишь желание давно владело мной: перед смертью я хотел увидеть на своих коленях ребенка моего сына, маленького Каресфута, того, кто когда-нибудь займет мое место и место своего отца. Вероятно, дождаться его я уже не успею – но должен вам сообщить, что первый шаг к этому уже сделан. Я говорю о помолвке моего сына – и мисс Марии Ли, юной леди, что сидит справа от меня.

– Посмотрите на его лицо! – прошептала миссис Беллами Джорджу во время аплодисментов, последовавших за словами старого сквайра. – Скорее! Смотрите!

Филип вцепился обеими руками в столешницу, словно желая подняться. На лице его отразилась смесь ужаса и гнева, и выражение это было столь пугающим, что его трудно было бы забыть, однажды увидев. Впрочем, оно лишь промелькнуло на лице Филипа, и миссис Беллами, внимательно наблюдавшая за ним, была единственной во всей собравшейся компании, кто отчетливо все видел. Через мгновение Филип уже улыбался и раскланивался во все стороны, принимая поздравления.

– Вы все знаете мисс Ли! – продолжал тем временем сквайр. – Вы знали до этого ее отца и мать. Она – росток славного рода, девушка, согревшая мое сердце, девушка, которую я искренне люблю – и которую любят все, знающие ее. Помолвка Филипа с мисс Ли – самая радостная новость для меня за много лет. Пусть же Бог и смертный муж отнесутся к Филипу так, как он отнесется к Марии Ли! А теперь довольно – я и так задержал вас своею речью. С вашего позволения, речам конец, да и поздравлениям тоже – избавим Филипа от смущения. Но прежде, чем сесть и замолчать, я хочу еще проститься со всеми вами – ибо мне восемьдесят три, и я чувствую, что многих из вас вижу в последний раз. Я хотел бы быть для вас соседом получше, да и много в моей жизни было такого, что я хотел бы исправить. Теперь уж слишком поздно – но я все же надеюсь, что некоторые из вас помянут добрым словом старика, которого между собой называют Дьяволом Каресфутом. Поверьте мне, друзья мои, в старой пословице есть истина: не так страшен дьявол, как его малюют. Я поднимаю тост за моего сына Филипа и его будущую жену Марию Ли!

Тут все вскочили, движимые общим воодушевлением, и принялись пить за здоровье жениха и невесты. Речь старого сквайра растрогала многие сердца – и не одна пара глаз увлажнилась слезами. Затем дамы удалились, уводя с собой Марию Ли – естественно, смущенную столь неожиданной славой, свалившейся на нее в одночасье.

В гостиной на нее обрушилось такое количество восторженных поздравлений, что Мария Ли, чувствуя себя не в силах пережить еще и поздравления от мужской половины, потихоньку приказала подать ее экипаж и ускользнула, не прощаясь, чтобы на досуге обдумать все произошедшее.

Филип, в свою очередь, принимал поздравления от мужчин и покорно благодарил, не имея мужества опровергнуть сказанное отцом. Он чувствовал себя полностью во власти воли отца – ничего с этим поделать было нельзя, и потому молодой человек погрузился в пучину отчаяния, скрытую под маской спокойствия. Однако если бы все эти люди могли сейчас заглянуть ему в душу и увидеть тот водоворот ненависти, ужаса и ярости, который бушевал в груди Филипа, пока он сидел и непринужденно потягивал портвейн своего прапрадеда, они были бы весьма удивлены.