Наиль в эти дни много времени проводил в поле, деревне, потерявшей столько жителей приходилось туго, работать было почти некому. За воротами в осенней мгле, теперь, надрываясь, тянули плуг в основном женщины, а простуженные дети, словно маленькие нахохлившиеся птицы, еле-еле ходили за ними по черной, размокшей земле полей и бросали зерна кукурузы в неглубокие борозды. Вернувшись на исходе десятого дня домой, он с трудом снял сапоги, облепленные грязью, и хромая прошел в кухню, где его ждал сын. Погрев руки у печи, старик сделал пару глотков воды из кувшина и вздохнув присел за стол, где уже сидел Риф, задумчиво смотрящий в затертое стекло окна с кружкой горячего отвара шалфея в руках. Он перевел взгляд на бессильно опущенные плечи старика, острыми углами, торчащие из-под ветхого серого свитера:

– Отец я не могу больше слышать о том, что в поле работают одни только женщины и дети. Хоть мы и отогнали зверье, поселку тяжело как никогда: людей нет, половина домов пустует, техника разваливается, а если что-то сломается то наших умений едва ли хватит даже на мелкий ремонт.

Наиль оперся спиной и бревенчатую стену и закрыл глаза. – Битва ослабила нас, это верно… все дни напролет люди только и говорят о том, чтобы отправить кого-нибудь на поиски помощи. Мы уже заканчиваем собирать провизию и заготавливать картечь для дробовиков, но никто понятия не имеет куда нужно идти.

Они помолчали несколько минут, слушая треск огня и разглядывая пляску оранжевых языков пламени в глубине печного устья. Согревшись, Наиль подумал, как все же хорошо просто сидеть рядом с сыном, наслаждаться живым теплом огня и вкусом душистого варева в мятой алюминиевой кружке. Однако долго расслабляться ему не пришлось: как обычно в таких случаях, входная дверь затряслась от настойчивого стука. Понося на чем свет стоит незваного гостя старик хрипло гаркнул: – Ну кто там, чего барабанишь? Заходи!

В проеме скрипнувшей двери, влажно пахнувшем слякотью и серостью зимнего дня, показалась рожа их соседа, принюхивающегося и вытирающего грязным рукавом мокрое от дождя лицо: – Там, это, торгаш приехал! Не было его уже считай года два как, а тут это, вдруг р-раз и появился, у ворот слоняется! Даже, это, дозорный не понял откуда он выскочил! Менять будем или чего? Только это… амбар уж наполовину пустой – самим бы дотянуть до лета!

Услышав новость Наиль немало ободрился, и встав с лавки, принялся с кряхтением натягивать пуховик, сердито ворча в сторону вошедшего:

– Да, а стрелять чем будешь? Овсом? А одежонку, провода, инструмент? Пилы все уже беззубые вон, ни петли дверной, ни гвоздя – суетился старик, ища в потемках свои сапоги – Чего ты смотришь, Дору, собирай людей пусть тащат продукцию! – голова Черницы раздраженно махнул на соседа рукой и посмотрел на сына. – Пойдем Риф, заодно поспрашаем, может этот слизень торговый что-нибудь посоветует.

Оскальзываясь в вечной грязи и проклиная мелкий холодный дождь, Наиль и Риф выбрались за околицу, кутаясь и пряча лица за широкими воротниками старых дождевиков. Зябкий, мглистый день уже клонился к закату, топя в ранних сумерках пологие холмы долин и угрюмо-сонливые домишки за спиной. У перекошенных ворот, приветственно машущих открытой створкой, замер разваливающийся, кашляющий двигателем грузовик, весь в сизом дыме и бесчиленных заплатах свежего металла поверх сквозных дыр старого, гнилого кузова. Едва пронзая одинокой фарой сумеречную морось дождя, он был до самой крыши перемазан коричневой глиной, а грязь на лобовом стекле усердно растирал ржавый дворник. У откинутого заднего борта стояла угловатая фигура человека в длинном черном дождевике и широкополой шляпе с которой ручейками стекала дождевая вода, а вокруг диковинными броненосцами вяло двигались односельчане в своих прорезиненных, выцветших от времени плащах с мешками на спинах.

Завидев Наиля с сыном, он поднял голову показав старое лицо с резкими чертами и множеством глубоких, словно вырезанных ножом морщин. В углу волевого рта торчала короткая трубка, пыхтящая отвратительным дымом самосада, а глубоко запавшие глаза сверкали внимательностью из-под косматых бровей.

– Не поеду я больше в вашу глушь, – скрипуче проворчал торговец, – мало того, что от дороги, в самую распутицу, тащусь в эту забытую Богом деревню целые сутки, ради дрянного овса и кукурузы, так еще и олень напал, представь себе, олень а? Я понимаю шакалы там, или лев, но это… Громадина такая, как, гм… ну как олень, самец в общем, подумал, что я на территорию его покушаюсь или что… Еле отогнал картечью, совсем эта дичь с ума сошла, – распалялся старик яростно пыхтя своей трубкой.

Наиль притворно нахмурился, едва сдерживая улыбку – он был чертовски рад видеть старого друга.

– Слышь Тодор, а куда ж ты поедешь тогда? Может ордер у тебя есть другой или отряд лихих охранников с автоматами? Нету ничего, кроме этих дремучих окраин, Союз не дозволяет тебе нигде работать, да и колымагу эту способен ограбить даже подросток с палкой. Мы твой единственный заработок как-никак, так что не корячься.

– Да видал я в гробу такой заработок, – беззлобно огрызнулся торгаш, устало улыбаясь. – Я рад тебя видеть старина.

– Я тоже рад, – ответил Наиль похлопывая друга по спине и приглашая пройти в ворота.

Внутри дома было маловато света и Риф, кряхтя от боли в плече, поставил оплывшую свечу на выскобленный шершавый стол, после чего подсел к беседующим старикам.

Пока Наиль делился последними новостями и планами, часто моргая слезящимися глазами, и будто бы извиняясь за неудачи в устройстве деревни, Тодор жевал кукурузные зерна, по привычке постукивая по полу деревянным костылем, заменявшим ему стопу, и только иногда крякал.