– Кто это был, Роже? Это же не полиция, правда? Ты их знаешь?

Роже рассматривал в зеркало синяк на правой лопатке, который, наверное, остался от затрещины женщины-солдата. Не важно, откуда он взялся, было больно. Он скроет кровоподтек тональным кремом. Роже чувствовал себя униженным после всего происшедшего, и ноги у него еще тряслись, но он успокаивал себя мыслью о том, что, по крайней мере, это не нашествие настоящей полиции, как он опасался вначале (внизу у него была закрытая комната, забитая нелегальными украшениями, о существовании которых не знал даже отец), а его прекрасные картины на верхнем этаже остались нетронутыми.

– Это… это наши люди, – ответил он. Отец запретил ему говорить с девушкой об этом инциденте.

– Ваши люди?

– Да, как те, кого ты вчера видела в имении Рокантена! Ублюдки, которым платят за то, чтоб они носили оружие и охраняли картины!.. Какая, к черту, разница, кто это был!..

– Они искали моего друга, который работает в Фонде ван Тисха… Почему?..

– А я откуда знаю!

– Мы пойдем в полицию.

– Лучше все оставить как есть, – возразил Роже. – Бизнес-разборки, ты же знаешь…

Брисеида молча вытиралась полотенцем. Она только что приняла душ и убедилась в том, что после этого невероятного сеанса живописи осталась невредимой. То есть после пыток. Но подумала, что, как только оденется, соберет вещи и уйдет из дома Роже Левэна. Она совершила ошибку, приняв его приглашение. Брисеида была почти уверена, что большая часть ответственности за случившееся лежала на Роже и на окружавших его ублюдках.

А Оскар? Она от души желала, чтобы с ним не случилось ничего плохого, но предчувствие, от которого она никак не могла избавиться, говорило, что она уже никогда его не увидит.

– Я все больше уверена в том, что Диас не имеет к этому никакого отношения, – сказала мисс Вуд.

– Тогда почему он исчез? – спросил Босх.

– Вот этого-то я и не понимаю.

Раздавленная в пепельнице экологически чистая сигарета была похожа на зеленую гусеницу.

– Что это? – удивился Хорхе.

– Это я, – ответила Клара.

Он не верил собственным глазам. Глядящее на него из желтизны существо было совершенно потусторонним созданием, демоном из китайских сказок, домовым с сернистой кожей. Клара, да, но чуть меньше белокурой Клары. Белок и желток. Или так: улучшенная Клара, потому что он видел, что никогда еще ее ключицы не изгибались так мягко и никогда тень под скулами не была такой неопределенной. И абрис мышц. И силуэт. Это была она, но другая. И у тех, кто так ее вырисовал, не было мелков телесного цвета, были только очень светлые, лимонного цвета карандаши. Он уже привык выискивать ее в беспрестанном карнавале полотен, так что часть его мозга не удивилась. Однако это было больше, чем живопись.

– Если хочешь, я могу раздеться, – предложила она (даже голос звучал по-другому: какой-то стеклянный отзвук?). – Но предупреждаю: там все такое же.

Хорхе осторожно подошел поближе. Губы на лице существа изогнулись кверху.

– Знаешь, я не кусаюсь. И это не заразно.

Она стояла в позе хорошей девочки, сложив руки за спиной. Одежда – топ до середины живота с перекрещенными бретельками и подчеркнутая мятыми складками мини-юбка – казалась нормальной молодежной одеждой. «Но это стеганая ткань, – объяснила она, – которую используют для перевозки полотен». На ногах у нее были закрытые пирожком сандалии на низком ходу.

– Что с тобой сделали?

– Загрунтовали.

– Загрунтовали?

– Ага.

Хорхе знал этот термин, как и она знала, что такое эндоскопия или АКТ. Первым делом ты перенимаешь словечки своей пары, а иногда только этим дело и ограничивается. Однако небольшая разница была: когда он слышал от нее слова «гипердраматическое», «грунтовать» или «покой», то морщился. Он понимал, что это не совсем честно с его стороны, но, увы и ах, неизбежно. Кларина профессия не укладывалась у него в голове. Да, профессия Беатрис, его бывшей жены, оставляла его совершенно равнодушным (спаривание бактерий, прости господи), а профессии его сестры Аравии (дизайн интерьеров) и уж тем более его брата Педро (критик-искусствовед) казались ему эксцентричными, но биология, дизайн или искусствоведение – это еще можно понять. А вот осмысление работы картиной – это выше всех его умственных способностей.

– Прости, но, если я не ошибаюсь, тебя и раньше грунтовали, по крайней мере так ты мне говорила, но не…

– Так – никогда, Хорхе, так – никогда. Перед тобой – работа профессионалов. Меня грунтовали в «F&W», в лучшей мастерской. Если б я только рассказала тебе все, что они сделали…

– Даже глаза…

– Да, радужная оболочка, конъюнктива и сетчатка. И полностью все тело, включая отверстия и углу… ааааааамммммммм… бления, – закончила она и высунула язык.

Трепещущая тычинка между губами. Хорхе видел орхидеи с органами размножения такого цвета. Но не только язык – все нёбо. «Оно линяет?» – молнией вспыхнул в нем мужской эгоизм. Ей ужасно нравилось вызывать в нем такое изумление.

– Не бойся, грунтовка не бывает постоянной. Под ней я такая же, как раньше. Но ты не видел еще самого классного.

Что еще ему нужно видеть? Он моргнул и подошел поближе.

– Дело не в коже, а в том, что на мне висит, – подсказала Клара.

Тогда он заметил. На груди картонка, свисающая на черной нитке с шеи. И вторая такая же на правом запястье, а третья на правой щиколотке. Апельсиново-желтый цвет, ярко-желтый, желтый, как у китайского императора. Она когда-то говорила ему, что такого цвета, именно такого цвета были этикетки…