– Не к спеху, - сказала старуха.
– Еще рано. Нет и трех...

– Простите, однако позволю себе не согласиться, - прервал ее Гаврилеску.
– Теперь, должно быть, около четырех. В три я закончил заниматься с Отилией.

– Тогда, должно быть, опять стали часы, - прошептала старуха и вновь погрузилась в свои мысли.

– Ах, наконец-то!
– воскликнул Гаврилеску, торжествующе помахивая бумажником.
– Оказался на своем месте... Отсчитал деньги и протянул ей.

– Отведите его в хижину, - промолвила старуха, поднимая взгляд от чашки кофе.

Кто-то схватил Гаврилеску за руку, и, испуганно обернувшись, он увидел рядом девушку, которая соблазняла его у ворот. Он последовал за ней в смущении, держа под мышкой шляпу с предметами, извлеченными из карманов.

– Так помни, - сказала девушка, - да не перепутай их: цыганка, гречанка, еврейка...

Они пересекли сад, прошли перед высоким зданием, крытым красной черепицей, которое Гаврилеску приметил еще с улицы.

Вдруг девушка остановилась и, заглянув ему в глаза, молча усмехнулась. Гаврилеску, распихивая содержимое шляпы по карманам, говорил:

– Я артист. Ах, я остался бы здесь, под этим шатром деревьев.
– И он указал шляпой на старые орехи.
– Люблю природу. В этакий зной тут прохладно и дышится легко, как в горах... Но куда мы идем?
– спросил он, видя, что девушка подошла к деревянной изгороди и открывает калитку.

– В хижину... Как велела старуха...

Она снова схватила его за руку и потащила за собой. Они вошли в запущенный сад, где розы и лилии терялись в зарослях бурьяна и шиповника. Здесь снова дохнуло зноем, и Гав-рилеску заколебался.

– Я, верно, ошибся, - произнес он разочарованно.
– Мне хотелось насладиться прохладой среди деревьев...

– Погоди, сейчас войдем в хижину, - перебила его девушка, указывая на заброшенный старый домишко, едва приметный в глубине сада.

Гаврилеску, нахлобучив шляпу на голову, мрачно следовал за нею. Но в прихожей сердце его заколотилось с такою силой, что он принужден был остановиться.

– Почему-то волнуюсь, - пробормотал он.
– Сам не знаю почему...

– Не пей слишком много кофе, - прошептала девушка, открывая дверь и вталкивая его в комнату.

Это было помещение, границы которого терялись в полумраке, потому что шторы были приспущены, и в неверном свете ширмы было не отличить от стен. Он пошел вперед, ковры под ногами становились все толще, все мягче, ноги погружались в них, точно в перину, а сердце билось с каждым шагом все быстрее; наконец, он в испуге остановился. И тогда, в то самое мгновение, он вдруг почувствовал прилив счастья, будто снова был молод и весь мир принадлежал ему и Хильдегард тоже.

– Хильдегард!
– воскликнул он, обращаясь к девушке.
– Я не думал о ней вот уж двадцать лет. Это была моя большая любовь. женщина моей жизни! ..

Но, обернувшись, увидел, что девушка, к которой он обращался, скрылась. И ощутил едва различимый экзотический запах и услышал, как кто-то захлопал в ладоши, а комната стала наполняться странным, мистическим светом - будто медленно, очень медленно, одна за другой, открывались занавески и в нее проникал свет летнего заката Гаврилеску успел заметить, что ни одна занавеска не шелохнулась, и тем не менее перед ним, всего на расстоянии нескольких метров, оказались три девушки, они легонько хлопали в ладоши и смеялись.

– Ты избрал нас, - сказала одна из девушек.
– Цыганку, гречанку и еврейку.
– Но посмотрим, сможешь ли ты отгадать нас, - сказала другая.

– Посмотрим, сможешь ли ты угадать, какая из нас цыганка, - прибавила третья.

Гаврилеску, уронив соломенную шляпу, завороженный, уставился на девушек, будто видел не их, а нечто за ними, нечто скрытое за ширмами.

– Как хочется пить!
– прошептал он вдруг, поднеся руку к горлу.

– Старуха прислала тебе кофе, - сказала одна из девушек.

Она исчезла за ширмой и вернулась с круглым деревянным подносом, на котором стояли чашка кофе и джезва. Гаврилеску схватил чашку, выпил кофе залпом и, с улыбкой возвращая пустую, повторил шепотом:

– Ужасно хочется пить.

– Теперь будет очень горячий, прямо из дже-звы, - сказала девушка, наполняя чашку.
– Пей осторожно...

Гаврилеску попытался пить, но кофе был такой горячий, что обжигал губы и - увы! пришлось опустить чашку на поднос.

– Пить хочется, - уныло повторял он.
– Если бы немного воды...