С неба звёздочка упала

И в траве растаяла.

Поп за милою гонялся,

Попадьиха лаяла.

Антон сидел под сиренью мрачный. Ещё с десяток частушек, утыканных короткими подвизгиваниями соседки, высыпались из окна на его поникшую голову, потом пенье опять неожиданно прервалось, послышался звук упавшей табуретки и стало тихо.

«Врёшь ты, поп! – подумал Антон, – помирать-то плохо…» Поднялся, захотелось крикнуть в окно что-нибудь обидное, даже поближе подошёл, потом махнул рукой, повернулся и поплёлся прочь.

Да, не открывалась тарабарская книга, не про него, видно, писана.

Запертая церковь зарешеченными окнами смотрела теперь враждебно, отталкивала чугунная ограда, и пролом в ней показался открытой пастью с кривыми железными зубами. И про родительские могилы забыл, пошёл другой дорогой, в обход.

Отдохнуть наметил у колодца. Скамейка не скамейка, а присесть можно. Чистили они с Козлом колодец, да осадить, как задумали, не получилось, вот лишний венец с тех пор и лежит около сруба, бабы вёдра ставят, и посидеть опять же.

А ремонтировали они его лет пять, или уже все семь назад. Вода начала уходить давно, как только дачники начали сушить себе болото, а к тому лету осталась одна грязь. Собрали они с Козлом по пятнадцать рублей с дыма, принялись углублять. Но не так-то просто работать, когда деньги есть. Бросили углублять, пошли в сельпо. Два дня пили, четыре, неделю… Бабы спохватились, да не нанимать же заново! Отыскали приятелей у Козлова в бане, поколотили немного, приволокли к журавлю. Пришлось пообещать в два дня кончить. Козёл тут же влез в болотные сапоги и в колодец, бабы опять поверили и разошлись, а Антон сразу в сельпо. Наверх ведро с жижей – вниз полбутылки бормоты. Потом Антон залез, а Козёл за вином, да и пропал. Пьяного Антона затянуло ледяным плывуном по пояс. Чуть живого его вытащили чужие мужики, напиться хотели. Ревматизма и радикулита, как пророчили, не случилось, и почки выдержали, а вот мужской силы с того разу не стало.

За спиной звякнули вёдра. Оглянулся: Серёжи-верующего внучка, та, с которой он шёл по слободке. И опять началось наваждение – ведь в первый раз видит её так близко, а узнал, узнал! Узнал, как ходит, как губку поджимает. Сейчас вёдра поставит и обеими руками откинет назад волосы… Затаился. Девушка, девочка, поставила около сруба вёдра и, помедлив мгновение, подняла обе руки, так знакомо выставив вперёд локти, запрокинула голову и отбросила назад волосы. Антон старался не смотреть, задыхался – вот, вот откроется, наконец, из его слепоты дверь и он узнает себя… Не открылась, хотя так ясно услышал, как ударило в неё – с той стороны, от света – лёгкое крыло. Очнулся, стукнул слабыми кулаками по коленям, встал.

– Давай, помогу…

Пустое ведро опустить сил хватило, полное поднять не смог, журавль не в помощь – на втором перехвате скрутило, ведро плюхнулось обратно… Не распрямляясь, побрёл к своей калитке.

В доме пахло кислятиной, и Антон никак не мог отделаться от этого запаха. Искал расчёску – загорелось вдруг причесаться! – изругался, но не нашёл. Протёр рукавом зеркало – из-за ржавых разводов смотрел на него худой небритый человек. Антон понял, что тот, в зеркале, боится, очень хочет, но боится спросить: «Ты – кто?»

Чтобы выбить из головы зеркального страшилу и острые девчоночьи локти, и волосы, принялся крутить ручку приёмника. Домашние, свои хрипы неохотно пропускали слова и звуки из другого мира, но те всё же прорывались: кого-то запустили, кто-то куда-то поехал, кто-то только собирается и обещает, где-то собрали больше, чем в прошлом году, какая-то ерунда творится в неведомой Танзании, на что-то жалуется обворованная эфиром скрипка, и между всем этим вонзаются иностранные фразы. «Тоже ведь – живут… – обиделся Антон на радио, – куда ни крутни.» Хотел уже выключить, но, как уже не в первый раз за сегодняшний день, споткнулся о лёгкий голос под щемящую гармошку: «Две девчонки танцуют, танцуют на палубе…» и чуть не захлебнулся собственным вздохом: вспомнил! Секунда, две, три… Что? Что?! Пароход, река, высокие таёжные берега… Да не был он никогда в жизни дальше районной больницы и колонии в соседней губернии! Или не берега, нет! Пшеничная стерня, до самой рощи без дороги, волосы – такие мягкие, густые – волнами… Что!? Канули три секунды… «А река бежит, зовёт куда-то, плывут сибирские девчата навстречу утренней заре – по Ангаре, по Ангаре…» Распахнулось, окатило, ослепило и – захлопнулось, и снова – темно. Только как будто глаза больно от не увиденного света, или не глаза… Попробовал напеть сам: «Две девчонки танцуют, танцуют…» – вышло коряво, не похоже, всё враз забылось, разлетелось, как вспугнутая железным скрежетом стайка лёгких птичек…

«Что же так воняет?» – потягивая носом и морщась, Антон обошёл дом, но нигде не обнаружил ни гнилого, ни кислого – нечему было в доме гнить и киснуть. И зло не на ком сорвать. Нужный все-таки человек в доме – жена. Попади она сейчас под руку! Длинно выругался в её адрес, закончив уже привычным: «Мужику подыхать, а она, стерва!..» Стало вспоминаться, как привёл её в этот дом в первый раз, сразу с приданым, богатым – чёрной комолой коровой, и как соседи, особенно старостиха, всё норовили заглянуть и хихикнуть, как он напился в тот день с братьями – вроде свадьба получилась, и за соседские же смешки побил молодую жену, обозвав её тогда безрогой шалавой, и как обидное это прозвище прилипло к ней навсегда, оттого ли, что было самым первым словом в мужнином доме, а первое слово липучее, оттого ли, что её комолой корове слободка сразу дала новое – хозяйкино имя – Валя, а хозяйке, стало быть, приклеили коровью комолость, или оттого, что точно и ёмко отражало суть их супружеских отношений: она от пьяного мужа гуляла постоянно, он же ей так ни разу и не изменил. «Пить некогда, а уж по бабам!..» – отсмеивался он от дружков, и ему, смеясь в ответ, верили – никто не знал его трагедий. Про последние пять (или семь?) лет, как обморозился в колодце, что и говорить, но ещё раньше произошёл с ним случай, стоивший ему – в отношении – женского вопроса – двух колодцев.

Позвали его знакомые плотники на халтуру в недальний отход. Положили, как мастеру, две сотни в неделю и харчи, то есть выпивку, поехал. Свои ребята, деревенские, а с топором – как городские, рубят только в лапу, замок, самый простой, им уж не под силу, а с запотёмками – не то, что не умеют, даже не видели, только что слышали. Похмелились и целый день катали брёвна, шкурили, тесали, рубили, правда, с обеда начали серьёзно раскручивать по стаканчику и к темноте все четверо на ногах еле держались, но додумались-таки поехать в «одно место», где за пять рублей с брата можно получить столичное удовольствие, хоть десять человек приезжай, пропустит. За стакан взяли на ночь в прокат трактор и понесла нелёгкая. Как-то договорились. Ополоумевшему Антону выпало по жребию третьим, но, когда на тёмное крыльцо вышел первый и принялся цокать от удовольствия зубом, хвалить медовую хозяйку, называя её всяко – и по имени, Антон, сколько можно было в таком состоянии, начал осматриваться и… быстро трезветь. Он узнал дом, в котором перебирали крышу!.. Духу у него хватило только убежать, заглушая себя руганью и слезами, и всё равно было нестерпимо горько и больно, гораздо горше и больнее, чем когда первый раз узнал об измене жены. В ту ночь из гадко творящейся вокруг него жизни выделилась особенная мерзость и надолго, до самого колодца, наглухо задавила все немногие взбрыки выживших в винных разливах инстинктов. Гулящая жена осталась единственным существом, допущенным к нему через этот тошнотворный полог с другой стороны человеческого рода.