— Скорее, сеньоры, ради всего святого, скажите этому человеку, чтобы он поторопился.

Липранди усмехнулся и заговорил по-итальянски: видимо, объяснял сеньору Карбоначчо, что торопить смотрителя — бессмысленнейшая затея. Джованни, распластавшийся на своих ящиках, только прорычал что-то сквозь зубы, когда смотритель, бросив в его сторону холодный взгляд, перешёл к коляске. Всё вокруг полнилось дождём. Овидий высунулся из воротника Александра, получил по носу каплей и с отвращением уполз назад.

— Промокнет, — трагически стенал Карбоначчо, вытаскивая зажатые между ящиками длинные свёртки и волоча их на крыльцо.

— Что у вас там? — А.Р., не замечая текущей по лицу воды, шёл за итальянцем через двор.

— Ружья, — откликнулся на ходу Джованни.

Раевский присвистнул.

Джованни Карбоначчо, не преуспев в торговле на родине, ехал попытать счастья в здешних краях. В ящиках, заполнивших его каруцу, лежали, как рыба, пистолеты всех видов, угрями вытянулись стволы ружей, расставляли клешни, подобно крабам, щипцы для литья пуль, кальмарами громоздились в тесноте пороховницы, и всё это — промасленное, натёртое воском, вычищенное — нужно было доставить в Кишинёв, уповая на то, что местный народ, не избалованный разнообразием оружейного рынка, поспособствует быстрому обогащению сеньора Карбоначчо и — в отдалённой перспективе — его возвращению в Италию в более выигрышном, нежели при отъезде, положении. Это он рассказал, пока перетаскивал свёртки в дом, решительно отказавшись оставить их вместе с ящиками на конюшне. Теперь он расставлял оружие рядами вдоль стены, бережно протирал стволы суконкой, и, казалось, о чём-то с ними разговаривал.

— Лошадей сменю после грозы, — смотритель оторвался от журнала, куда выписывал подорожные. — Крытых экипажей всё равно пока нет.

Кучер, пообещав поглядеть, не вернулся ли беглец итальянца, ушёл спать в ямщицкую.

— Задержимся на час, может, чуть больше, — Раевский, придвинувшись к камину, развернул на столике карту. — Ночью будем у границы… Пушкин, у вас есть табак? Мой отсырел.

— Мой тоже.

— Прфпп!!!

— Иван Петрович не взял с собой кисет. Кто-нибудь, позовите этого лентяя и спросите табаку.

— У меня, ваше благородие, имя имеется, — отвечал смотритель, выходя из сеней. — Кондратий Облепиха, если угодно-с.

— Вот и принесите нам, дорогой Облепиха, сухого табаку. Monsieur Carbonaccio, vous fumez?

Итальянец помотал головой и выложил на полу оставшиеся четыре пистолета.

— Моего возьми, — раздался хриплый голос из кресла, стоящего на другом конце комнаты. Кресло развернулось, и в нём обнаружился маленький, но крепкий старик с сердитым лицом, весь обмотанный какими-то перелатанными тряпками, но с роскошным кинжалом, заткнутым под грязный кушачок.

— Прфрхрх, — потрясённо прошептал Липранди. — Хршфрфр фрхфрх!

— Господь всемогущий, — так же шёпотом перевёл Пушкин Раевскому. — Да ведь это Бурсук, его по всей Бессарабии ищут.

— Как хочешь, — старик забил короткую глиняную трубочку и стал щёлкать огнивом. — Мой тутун лучше, чем найдёшь у хозяина.

— Не подходите к нему, — сдавленно зашипел Кондратий Облепиха, вернувшийся в дом. Его старенькая шинель вымокла так, что в ней легко можно было захлебнуться. — Я вам дам табаку. Это гайдук, талгар. Он чуть меня не зарезал, и сказал, что если я дам ему переночевать, то мой двор не тронут при следующем налёте. Вон, немец ваш к нему и близко не суётся… — (немцем смотритель отчего-то называл Карбоначчо).

Ещё через двадцать минут гостевая комната почтовой станции выглядела следующим образом: Раевский, молча разглядывая карту, сидел у камина; Карбоначчо, восхищённый встречей с соплеменником, объяснял Липранди устройство нового типа английского ружья, доселе в России неизвестного; Пушкин и Бурсук, устроившись друг напротив друга и укрывшись одинаковыми пледами, курили и обменивались вполне доброжелательными взглядами — Пушкин впервые видел настоящего гайдука, а старик впервые видел чиновника, носящего в воротнике кота. Станционный смотритель то возился с самоваром, то, завернувшись в шинель, уходил на конюшни.

Голоса Липранди с Карбоначчо странною мелодией соединялись с шумом ливня, потрескиванием камина, жестяным боем капель о дно ведра, подставленного под прореху в крыше, близкими раскатами грома и дыханием простуженного Облепихи.

Воспоминания о разговоре с П.И.Пестелем, приехавшим в Кишинёв седьмого апреля и девятого апреля нашедшего время для встречи с Пушкиным в заброшенном, но буйно цветущем саду у южной окраины города (привидевшиеся Пушкину в полусне в промежутке 18.03–18.11 на почтовой станции во время дождя):

— Не боитесь гражданской войны?

— Война, разумеется, будет. И кем бы я был, если бы слепо верил, что революция обойдётся малыми жертвами. Вы говорите — страшно ли мне убивать своих же товарищей, потому лишь, что они останутся монархистами? Или страшно ли мне проиграть? Первое мне отвратительно, но при этом и неизбежно. Второго — нет, не боюсь.

— Я скорее говорил о суде, который вас ждёт. Каково будет остаться в веках…

— С руками в крови? Я принимаю это ради того, чтобы руки были чисты у пришедших после меня. В это верил покойный Крепов, верят мои друзья, — видите, я не одинок.