Он молчал, ожидая, что я сама как-то прокомментирую происходящее.

– Мою подругу убили. Не знаю, кто и как. Сейчас расскажут.

Матвей отложил гитару. Кому-то нужно умереть, чтобы он перестал бренчать.

– Вы близко дружили?

Я не знаю. Близко ли мы дружили? Мой бывший парень ушёл к ней, но потом бросил и её. Сначала я её ненавидела, а потом, как это часто бывает, мы сошлись на общем интересе: ненависти к тому, кто кинул нас обеих. Мы бродили по городу целыми ночами. Она рассказывала о нём, и я рассказывала о нём. Мы пили вино, лёжа на теннисном столе, а потом шли к ней и спали под одним одеялом, обнявшись. Несколько раз мы целовались, но не из-за страсти, а ради интереса. Близко ли мы дружили?

– Достаточно близко, – ответила я и повернулась к монитору.

«Да мы пока сами толком ничего не знаем. Её нашли дома, с проломленной головой. Пока это всё. Думаю, скоро нас всех на допросы потащат».

Мы с Матвеем лежим на кровати. Темно, за окном ливень, настолько сильный, что видно только размытые пятна фонарей. Пелена. Я лежу у него на груди, мне так спокойнее и теплее. Большую часть времени он вызывает у меня только раздражение, но не ночью, когда вокруг темень, за окном водопад, а за двести километров отсюда в морге лежит моя мёртвая подруга.

Зачем им вызывать меня на допрос? Что полезного я им скажу? Я не видела Олю с тех пор, как поступила в универ. У меня другая жизнь, и я ни капельки не скучаю по старым знакомым. Это была та ещё компашка.

Нас мало что объединяло, кроме того, что каждого отвергли все остальные компании подростков. В школе меня терпеть не могли, у себя на районе друзей я тоже не завела. Не то что бы я стремилась – я понятия не имела, о чём говорить с упырями и упырихами, хлещущими пиво, гогочущими и сосущимися в тёмных подъездах. Это вызывало у меня неосознанное отвращение, оттого вдвойне смешно, что в итоге я прибилась к точно таким же отщепенцам, только разряженным в яркие шмотки.

Пирсинг, разноцветные волосы, значки, вещи в чёрно-розовую и чёрно-белую шашечку. Тогда мы были ещё с чистой кожей, без татуировок. Мерились количеством и оригинальностью проколов на лице. Губы, брови, нос. Щёки. Язык. Уздечка под языком.

Мы пили дешёвые коктейли, смесь спирта и очистителя стёкол с ягодным привкусом. Потребляли их литрами. За вечер на человека уходило по шесть-семь банок. Я не спрашиваю себя, откуда у меня гастрит.

Мы трахались друг с другом, особо не переживая насчёт венерических болезней или того, какое это производит впечатление. Менялись партнёрами, как в свингер-клубе. Да мы и были свингер-клубом. Я не могу вспомнить ни одного нашего разговора хоть о чём-то: музыка, фильмы, книги, да хоть что-нибудь. Мы трахались, а затем обсуждали: как, когда и с кем.

И мы действительно мнили себя лучше гопников, которые тусовались у пивных киосков, гоготали и начищали друг другу морды. Мы считали их отбросами, выродками. Ровно то же самое они думали о нас.

Мне удалось вырваться и свалить, но болото позвало меня обратно.

Последний раз я говорила с Олей около месяца назад. Я без подробностей рассказала ей о своей новой, студенческой жизни, а она сообщила, что беременна. «Не от Саши. Но он сейчас со мной. Мы вместе, всё хорошо. Он знает, что ребёнок не его». Бедный Саша – преданная псина, капающая на пол слюнями и ждущая у двери. Все посмеивались над ним и немножко презирали, как и любого, кто ради любви позволяет наступать грязным ботинком себе на лицо.

Оля была чуть старше меня, но её беременность всё равно казалась мне чем-то из другого мира. Я ходила на лекции по истории и культурологии, пила дешёвое вино в тетрапаке и изобретала военные тактики по завоеванию Матвея. А тут – ребёнок в животе. Ого.

Теперь она умерла. Вместе с ребёнком в животе. Вместе со своими рыжими волосами и серёжкой в губе, вместе с вытатуированными на спине крыльями. Вместе со своими длинными ногами и песней Сплина «Моё сердце», которую мы слушали из одних наушников, стоя в час пик в душном автобусе. Вместе с нашим общим чувством к тому, кто свалил.

– Спишь?

– Нет.

– Послезавтра я уеду домой. Будут допросы.

– Хорошо.

Тщедушный грустноглазый Матвей. У него были очень мягкие волосы. Меня восхищало это: какие же они мягкие. Почти как вата. Никогда до этого не трогала таких волос.

К этому невозможно привыкнуть. Руки не мои. Тело не моё. Лучше не открывать рот, потому что оттуда раздастся чужой голос. Он будет что-то отвечать, адекватно и в тему, но чужими словами. Не моими. Не знаю больше, что такое «моими». «Моё». «Я». Нет никакого «Я», было ли оно когда-то? Есть тело. Руки, ноги, глаза, уши, всё вместе это зовётся Адой. Мозг обрабатывает картинки и звуки, выдаёт реакции, всё функционирует нормально, но никакого «Я» внутри нет. Биоробот.

Осторожно спрашивала у Матвея, замечает ли он что-то странное в моём поведении? В моих действиях или словах? Он говорил, что нет. Вроде бы нет. Всё как обычно.

Только вот мне невыносима каждая минута, а я даже толком описать не могу, что со мной. Если нет никакого «я» – что же тогда причиняет такую боль? Точнее, чему эта боль причиняется?

Я знаю, как это называется. Деперсонализация. Одно из самых малоизученных состояний психики, утрата ощущения своей личности. «Больные часто описывают это состояние, как потерю души». Да, что-то вроде того. Покопавшись в статьях на эту тему, узнала, что состояние деперсонализации в восточных культурах считается состоянием просветления. О, замечательно – только при условии, что ты сам этого просветления хотел. Шёл к нему, стремился, стоял на гвоздях, медитировал на вершине горы или что там ещё делают.