По юности, отчасти под влиянием Германа Гессе, я считал себя агностиком. Мир представлялся мне завесой над тайной, плотным одеялом, которым тайна была укутана как кастрюля с гречневой кашей. При этом само одеяло можно было изучать сколько угодно: хоть сшить, хоть распороть. Всем подобным практикам соответствовало эмпирическое знание во вполне сциентистском его смысле. Чем больше можно было овладеть эмпирическим знанием, тем крепче и лучше оно удерживало некую тайну, границей которой и служило. Дальше меня заинтересовали системы знаний, а потом системы вообще, образ которых возникал из перекрестного чтения Клода Леви-Стросса и Германа Гессе. Оба автора всего лишь воспроизводили сходное понимание мифа о структуре. Но если не обращать на это внимания, их общий миф казался ключом к практически безбрежному полю интерпретаций, увенчанных строгим методом. К. Г. Юнг и М. Элиаде тогда меня почти не интересовали. Прямой диалог с архетипами или сюжетами, которые говорят сами за себя, казался мне смешным из-за самозванства медиумов, которые брались этот диалог вести. Период гностицизма наступил незаметно, ибо структуры, обозначавшие твердое дно эмпирического познания, сами предстали тем, что имеет субъектность. Субъектность, которая на поверку всегда оказывалась политической, потребовала поворота к гностицизму. У субъектов, в отличие от фактов, не было дна в виде структур. Они сами были структурами, которые показывали себя только частично. При этом они не вывешивали завесу тайны, как делали факты, а осуществляли превращения. То, что можно было отнести в них к явлениям, не обязательно при другом ракурсе оборачивалось сущностями. Однако вопрос, почему явления все время расширяются, соревнуясь друг с другом в возможности себя продемонстрировать, так и оставался открытым.

Объяснения через несокрытость во вкусе Мартина Хайдеггера меня вполне устраивали. Однако несокрытость представлялась мне просто синонимом этого соревнования, а не причиной его и не определением того, почему оно вообще стало возможным. При этом гностицизм воспроизвел противопоставление сущности и явления в противостоянии ложного и истинного Бога, настоящего Творца и Иалдобаофа. Творец был отправлен в отставку, Иалдобаоф же царил, простирая свою длань повсюду. Его триумф был окрашен в гносеологические цвета. Однако не было той гносеологии, которая объяснила бы, почему это стало возможно. Вместо этого повсюду распространилась гносеология, называющая себя «метафизикой». Она не объединяла в одно целое явления и иллюзии, феномены и «кажимости».

Подобный ход всегда мне казался поражением, причем не только гносеологическим, но и моральным. Оно обесценивало не только статус эмпирических знаний, не только статус структур, но и статус субъектов. Все они превращались в марионетки Иалдобаофа. Отсюда один шаг до того, чтобы признать, что с «волками жить, по-волчьи выть». То есть жить нужно, служа Иалдобаофу, по сути, только прикидываясь, что живешь, ибо иначе «Иалдобаоф негодует» [1] . Только значительно позже я сформулировал для себя, почему я сразу обратил внимание на эту ловушку гностицизма и не захотел в нее попадаться. Дело в том, что гностицизм, уча распознавать присутствие ложного творца в мире, делает непознаваемым истинного творца, а то, что не может быть познано, то и не существует. Во всяком случае, не существует для нас.

Параллельно, внушая мысль о неизбежности Иалдобаофа, гностицизм превращает этого придуманного им «мудрого Гудвина» в универсальную инстанцию наблюдения, наблюдающую за всеми, кто принимает во внимание неоспоримость его существования. Попросту говоря, допустить ситуацию существования Иалдобаофа можно только одним способом: связав с ним наличие некоего наблюдательного пункта, в котором, возможно, присутствует кто-то (возможно, и нет), кто наблюдает тебя постоянно или время от времени.

При этом сам наблюдатель недоступен для наблюдения, но воплощает саму его возможность, мир иллюзий-явлений. Вся конструкция больше всего напоминает Паноптикум Бентама-Фуко. Однако этот Паноптикум является уже не тюрьмой народов, а тюрьмой всего мира, которая, правда, не только порабощает, но обеспечивает мир известным набором онтологических характеристик. Паноптикум Иалдобаофа корректирует известный тезис Лумана, по которому не бывает систем наблюдения за обществом, отличных от общества.

Оказывается, если наблюдатель наделен спорным онтологическим статусом, больше делает вид, что существует, чем существует, и вообще ни жив ни мертв, вопрос его принадлежности к обществу отпадает сам собой. То же самое относится и к наблюдению таких смутных наблюдателей за всем миром. Новейший атеизм имеет некоторые основания связать с такими наблюдателями всех богов. Новейшая религиозность противопоставляет этому представление о том, что настоящие боги еще не пришли, а творец опоздал к созданию своего творения, за которое мы приняли заготовку.

Увы, на поверку статус этого неповоротливого творца из фантазий Квентина Мейясу не отличается от статуса микроба из лаборатории Пастера, описанного Бруно Латуром. Оба выступают некими сверхминиатюрными условиями порождения инфраструктуры, оба являются факторами бытия, отличающимися от других факторов только тем, что их, как казалось, без ущерба для результата многие тысячелетия выносили за скобки «основополагающих» процессов.

Однако в самом плачевном положении находится не инфраструктура с бытием, а истинный творец, оказывающийся, подобно Урану, Хроносу и другим свергнутым с пьедестала богам, пленником вечно вчерашнего [2] . Парадоксально, но связать бытие и инфраструктуру, вечно вчерашнего бога и бога, опоздавшего к творению, микробов и Иалдобаофа удалось только вирусу под названием «COVID-19-SARS». Это означает, что не только постгностицизм, но и философия с примкнувшим к ней обществознанием рано или поздно должны превратиться в область всеобщей вирусологии всего.

Вирус не был поводом для тревоги. Скорее он был способом ее измерить, а также «звонком», тревожным зуммером, с помощью которого эта тревога была объявлена. Случилось так, что эта полуучебная тревога перевела планету в экстренный режим. Тем самым вирус с сомнительным онтологическим статусом приобрел неоспоримую политическую субъектность. Потеснив гегемонов, он стал главным сувереном миропорядка. И даже если другие суверены миропорядка, в ожидании неизвестных нам ударов, прикрылись вирусом, новый вирус для них больше, чем оболочка. Во всяком случае, речь идет о такой оболочке, которая сама способна стать «образом и подобием» для тех, кто ее использует.

При этом настал момент, когда в России и далее везде стало хорошим тоном ругать население. Какое, мол, оно у нас несознательное, несмышленое, глупое. «Само себе могилу копает». Вместо того чтобы, как было велено, сидеть дома, смеет, о ужас, появляться на улицах, в количестве более двух человек. «Бергамо на вас нет, Ухань на оба ваши дома!» Вирус превратился уже даже не в главного политического субъекта, а в лидера некой общемировой партии, одетой в маски, очки и противомикробные робы.

Эта партия воинственна, вместо транспарантов у нее страх, направо и налево она рассылает поцелуи смерти. Партийные ряды ширятся, заражая страхом, независимо от числа зараженных. Те, кто еще недавно исключал вирус как реальность, вдруг превратились в его добровольных помощников, инструкторов по безопасности, повсюду сеющих черные зерна опасности. Еще пара дней, и, казалось, для сторонников партии вируса могли ввести униформу: костюм чумного доктора из Средних веков, символизирующий вышедшего к людям бога Тота (Гермес у греков, Меркурий у римлян). Напомню: во времена чумы так выглядели доктора, которые не столько лечили жертвы, сколько утилизировали трупы.