— Металл, — почерневшие гвозди, брошенные ножи и кусочки металла прилетели к посоху и прилипли к нему.

Посох воды был с шариком воды в круге. Харуто отпрянул от хассяку, пока тот метался, поднимаясь на ноги.

— Я не буду больше мягким с тобой, — прорычал он ёкаю, сел на корточки, готовый напасть. Проблема с такими ёкаями была в том, что они не уставали, и раны на теле не останавливали их. Убийство тела только отправит их на поиски нового недавно умершего тела. Его нужно было упокоить.

Хассяку снова напал, и в этот раз Харуто шагнул к нему, нанес удары посохом, каждый раз отталкивая духа, брызги крови падали на снег. Он вонзил посох в землю.

— Вода, — сфера воды на конце посоха стала больше, капли потекли по металлическому посоху и замерзли на снегу на земле.

Харуто вытащил последний посох, этот был с кусочком коры в круге.

Хассяку шагнул к нему, мотая головой, сплевывая кровь. Харуто нырнул, развернул посох и ударил им по виску хассяку, ёкай покатился по снегу и пеплу, оказался в центре других четырех посохов.

— Дерево, — сказал он, отпрянул на шаг и вонзил посох в землю, такой уставший, что чуть не промазал. Корни потянулись из дерева ближайших балок, обвили посох, поднялись по нему.

Харуто отшатнулся и рухнул на обгоревшую балку, застонал, кривясь от боли.

— Это задержит тебя на пару минут, — сказал он. Харуто глубоко вдохнул и выдохнул. Он посмотрел на ноющую руку и вытащил кривой ноготь из кровоточащей раны.

Хассяку медленно встал и бросился на него, врезался в невидимый барьер, созданный пятью ритуальными посохами, отлетел и рухнул на землю, покрытую пеплом и снега. Он поднялся снова и убежал от Харуто, врезался в барьер снова и рухнул на спину. Харуто сел на кусок балки и смотрел, как ёкай отлетает от барьера несколько раз, пока он не перестал пытаться сбежать и потянулся к посоху земли. Полетели искры, и он отдернул когти, воя от боли.

Он знал, что был в ловушке. Такие ёкаи не были глупыми. В них почти ничего не осталось от изначальных людей, да, но все же немного было. Где-то глубоко во всех ёкаях был люди, какими они были раньше. Хассяку были типом мононоке, несчастными ёкаями. Харуто упрекнул себя за мысль. Нет, не несчастными. Трагичными. Они заслуживали сострадания, не жалости.

Хассяку ходил в невидимой клетке, рыча, как зверь, сотня ран на груди, спине и руках сочилась кровью. Черные вены на его шее пульсировали. Шелк клочками свисал с его плеч, тянулся из хакама. Харуто смотрел и готовился к грядущему. К тому, что ему нужно было сделать.

Шики выбралась из его порванного кимоно и села на его плече. Она чирикнула, как птица. Глаза были большими и белыми, как вареный рис.

— Я готовлюсь, — сказал Харуто.

Шики чирикнула.

— Да, конечно, я ленюсь, — Харуто вскинул руки. — Хочешь сделать это?

Шики чирикнула.

— Не думаю, — Харуто вздохнул, склонился и вскочил на ноги. — Лучше покончить с этим, пока благословения не рассеялись.

Он подошел к барьеру.

— Оморецу, — сказал он, произнося имя своего покровителя-шинигами. — Я служу от твоего имени. Я служу вместо тебя. С твоим благословением я несу покой умершим.

Харуто глубоко вдохнул.

— Будет больно, — он прошел сквозь барьер в клетку хассяку.

Ёкай бросился к нему, и Харуто прошел без оружия к нему. Ёкай врезался, впился когтями в его плоть, в его грудь. Дух кричал так громко, что кровь текла из ушей Харуто. Харуто стиснул зубы, зарычал и прижал ладонь ко лбу хассяку, а другую — над его сердцем. А потом прокричал в лицо духа:

— Я именую тебя Тян Мен.

Хассяку запнулся, убрал когти из плоти Харуто и опустил руки по бокам. Он все еще кричал, открыв рот невозможно широко, из губ текла кровь, зубы торчали изо рта.

— Я именую тебя Тян Мен, — повторил Харуто, шипя от боли. — Сын Гуан Мена. Учитель в академии Хэйва, — он закашлялся, ощутил кровь. — Я именую тебя Тян Мен, горюющий, убитый, — он вдохнул и закричал в пасть воющего духа. — Я именую тебя Тян Мен!

Крик утих, рот хассяку медленно закрылся. Он отшатнулся на шаг, и Харуто рухнул на колено перед хассяку. Его кимоно было изорвано, в крови. Ему было плохо от боли, но он встал на ноги и повернулся к ёкаю. Глаза хассяку медленно прояснились, тьма сменилась темно-карими, как у Гуана, глазами человека.

Тян медленно поднял ладони, посмотрел на черные когти. Он коснулся своего пострадавшего рта, жутких зубов, торчащих из десен. Он посмотрел на кровоточащие раны на своей груди, раны, которые убили его. А потом посмотрел на Харуто.

— Знаю, — сказал Харуто. Он шагнул вперед и опустил ладонь на сердце Тяна. — Больно, знаю. Желание мести — горящий хлыст, который гонит тебя к жестокости. Отпусти его. Я понесу его. Я возьму твою боль, понесу бремя твоего горя. Отдай его мне, Тян, и я понесу твою месть к ее источнику. Отпусти ее, я понесу ее за тебя. Прошу, прими покой.