И на тебе - защелкали запоры, забренчала цепочка, скрипя, приотворилась бронированная, с перископным глазком дверь.

В нос шибануло сиплым чесночным духом.

– Это самое... это я, Тюхин, - слепя себя же зажигалочкой, лепечу я.
– А вы это, вы что... вы уже вернулись?

В ответ только сопение.

Мне становится как-то не по себе. Я задуваю огонечек, снова чиркаю колесиком.

– Это... Шолом алейхем!..

И вдруг шопот - сиплый, с придыхом:

– Вааллейкум ассалям... Сколка?

– А?

– Сколька дениг хочишь?

В щель просовывается жуткая, вся в черной шерсти, лапища. Уж никак не левинская. Она тянется к моей позолоченной финтифлюшке. Я перевожу дух.

– Нравится? Дарю!

– В-вах!

Скрипит дверь. Вот теперь я вижу его. Кепка, брови, усы...

"Чеченец!" - молнией пронзает меня.

Дверь приоткрывается пошире.

– Вах-вах!
– восклицает он.
– Чего нада, дарагой? У тибя апят балыт галава? Тибя апят трысот-ламаит?! Вай мэ!.. Тибе что, дарагой, тибе апят парашочик нада?..

Меня прошибает холодный пот. Какой еще порошочек? Почему - "опять"? Это что же - мы с ним знакомы, что ли?..

– Я это... я - Тюхин, - растерянно мямлю я.

– Тухын?! Гы!.. Шютишь, да? Твая фамылий нэ Тухын, твая фамылий...

И тут - о ужас!
– он действительно называет мою настоящую, из паспорта мою фамилию, ту самую, от которой я, по правде сказать, уже и отвык, постоянно фигурируя под идиотскими своими псевдонимами.

Свет меркнет в глазах моих. (Или это гаснет зажигалочка?)

Но позвольте, позвольте!
– откуда она, эта почти интимная осведомленность? Да кто он та... И дыхание перехватывает, как от самогона: уж не агент ли иностранной спецслужбы. Может быть, даже турецкой, как мой в конце концов оправданный родитель.

А из дверной щели - нет, это ж надо: у него и свет есть!
– из пахнущего бастурмой логова тянется наглая пятерня.

На ладони два пакетика. Таких обыкновенных, аптечных.

– Баксы, дарагой, патом атдашь.

Скрипит броня.

– Э!.. Минуточку-минуточку!.. Вы это о чем?..

– Гы-гы!.. Апят шютишь, да?

– А если это... если не отдам?

Голос у него теплый, почти ласковый:

– Зарэжу...

И дверь захлопывается.

Я поворачиваюсь и иду. Как сомнамбула - ничего не видя, ничего не соображая.

И вот я уже у себя, на кухне. Господи, как дрожит рука...

Язык от порошочка разом деревенеет, теряет чувствительность.

Запить, немедленно запить эту самопальную синтетику!..

Я лезу в темный холодильник и нащупываю бутылку. Кажется, это коньяк. Горлышко заткнуто газетной затычкой. Я выдергиваю ее зубами и, как бывало в молодости, крутанув жидкость, с хлюпом всасываю в себя из горла.

И тут... и тут глаза у меня начинают лезть на лоб. Один за другим, причем - наперегонки. И левый, как и следовало ожидать, оказывается куда расторопнее правого.

На макушке вспыхивает ослепительный свет... Или это кухонная электролампочка?.. Или это вся моя буйная поэтическая головушка начинает интенсивно, как плафон в лифте, светиться. И что характерно - источник свечения там, внутри, в моем полыхающем нестерпимым огнем, в бедном моем, сожженном спиртом "Рояль" желудке...

...а еще забавней наблюдать, как из водопроводного крана вылезает гоголевский чертик...

А уж когда смотришь на эту, из-под коньяка, бутылку, так и разбирает смех, тоже в некотором смысле - гоголевский. Потому что на ней наклеечка, а на наклеечке сделана рукой дорогой супруги надпись: "Фотопроявитель". Ну не юмор ли!..

...черненький такой, незначительный, с рожками, с хвостиком, и в шляпе, как Дудаев...

А-а, так вот почему нашу невскую воду невозможно употреблять, не взбалтывая!..

Я цапаю его за шкирку: а ну, сударь, сознавайтесь - это не вы ли партизаните по ночам в наших фановых трубах?..

И нечистый (он же - анчутка, луканька, немытик, шайтан, диавол) съеживается, скукоживается, впадает на глазах у меня в ничтожество. Вот он уже с гривенник, с коммунального клопа величиной. Чпок-с! И нету его, один только слабый коньячный запашок на моих почти артистических, самопроизвольно складывающихся в фигу пальцах...

И вот оно вступает, вступает... Вступило, елки зеленые, в меня - нечто этакое доселе неиспытанное и, увы, неописуемое!..