И тут он внезапно останавливается и теперь уже я, ткнувшись лбом в его клеенчатую спину, чертыхаюсь.

– Киса, киса!
– нежно кличет в гулкую глубину мой Вергилий, но тьма потусторонне помалкивает.

И опять мы движемся в неизвестном для меня направлении. Тюкает тросточка, шуршит плащ. Дважды он помогает мне одолеть лестницу. Тринадцать каменных ступенек вниз, потом точно столько же - вверх. Я считал. И судя по выбоине на седьмой ступеньке, лестница была одна и та же...

И вот я снова по инерции тычусь носом во что-то твердое у него подмышкой.

– Ну вот и все, кажется, пришли, - переводит дух Ричард Иванович Зоркий.
– Тэ-экс, и где же они тут, наши ключики...

Он долго и безуспешно роется в карманах. Сопит, позвякивая мелочью, обхлопывает себя.

– Батюшки-светы, - растерянно бормочет он, - а ведь связочка-то казенная!..

А меня вдруг точно осеняет. Господи, как нет-нет да и осеняло там, в прошлом существовании.

– Минуточку! Одну минуточку, - говорю я, отстраняя Ричарда Ивановича.
– Тут, кажется, ключи ни к чему...

И нащупываю его на дверной панели - накладной, за четырнадцать долларов купленный в Бруклине, на Фултон-стрит.

Щелкает секретная пипочка, я поварачиваю головку...

– Только без паники, - бормочу я.
– Спокойствие, терпение, выдержка...

Дверь у меня просевшая, я слегка приподнимаю ее за ручку. И он хватает меня за запястье, этот несусветный Ричард Иванович, и шепчет, шепчет, попахивая тухлятинкой:

– Царица всемилостивая!.. От лица слу... О!.. Препокорнейше... Господи! Господи!.. Ах, если б вы знали, если б вы только... Ах, дорогой вы мой товарищ Тюхин! И ведь так-то кстати, так, не побоюсь этого слова, вовремя!.. И что, и действительно, как на лифте?! Ну да, ну да... Нет, вы даже представить себе...

– Ну... ну, почему же... не...
– тужусь я.
– Да что ее перекосило, что ли? Ну, почему же... не мо...

И дверь подается! Я тяну ее на себя, скрипучую, непривычно тяжелую, я открываю ее и... слепну. Но теперь уже самым натуральным образом. Слепну от света, от яркого, непереносимо весеннего света, так и резанувшего по глазам!

Заслоняясь рукой, как от электросварки, я делаю шаг на уличную панель, да-да!
– на асфальтовую такую, изрисованную мелом, и жмурюсь, жмурюсь...

...и все плывет, все зыбится, как под водой. И голова кругом, как после затяжки с голодной отвычки. И некто смутный, полурентгеновский, с белыми глазами, белой козлиной бороденкой, взмахивая шляпой, тоже, заметьте, белой - взмекивает:

– Милости... м-ме... просим! Что?.. Что с вами, счастье мое? Так вы что - всерьез, у вас что, действительно... м-ме... слепота?!

– Да говорю же вам - куриная, - обливаясь слезами, говорю я.

– А вот это зря! И чтоб - ни-ни, ни в коем разе! Слышите?! На носу себе зарубите: моргать, жмуриться, а уж тем паче - тереть глаза таким, как вы, строго... м-ме... возбраняется!

– Таким, как... я?

– Как вы - незафиксированным! И давайте-ка, сокровище мое, в стороночку, чтобы не мешать проходящим... м-ме... трудящимся.

И пятится, пропуская, весь этакий местами полупрозрачный, как хищник из фильма со Шварценеггером, с тросточкой под мышкой, заметьте, - черной.

А они и в самом деле идут, смутные, как привидения, тени - и слева, и справа и прямо - сквозь меня, стоящего посреди тротуара, поперек движения. Вот еще один смутнопросвечивающий, в белой каске, с карабином на плече - еще один идет прямо на меня, лоб в лоб. Я инстинктивно выбрасываю перед собой руку и она, полупризрачная моя, не встречая сопротивления, повисает в пустоте, а мы - солдатик и я - на какое-то мгновение сливаемся, как школьные амебы, и тотчас же делимся на две суверенные половины.

И звучит, звучит козлячий хохоточек:

– Экспериментируете?.. м-ме-е!.. Да пройдет же, само пройдет, говорю вам. Приглядитесь, приморгайтесь, глядишь и приживетесь... Не вы первый, не вы... м-ме... Ну и так далее. Только лучше бы все-таки в стороночку, так, знаете ли, на всякий пожарный... Вот сюда, к трубе, к стеночке. Вы тут... м-ме... поскучайте, а я мигом, мне только один... м-ме... звоночек. Так что я - через улочку, петушочком, петушочком, курослепенький вы мой!..

И он, вскинув трость, как шпагу, сломя голову несется через Суворовский, лавируя между легковушками, грозя кулаком успевшему в последний момент тормознуть водителю троллейбуса.

Ай да Ричард Иванович, ай да слепой!.. Минуточку, минуточку - то есть как это - через Суворовский?!

И во рту у меня пересыхает. Я отступаю на пару шагов от стены и, силы небесные, сразу же натыкаюсь на нее окаянными своими глазами. Господи, на табличку. На уличную табличку углового дома, хоть и полуразрушенного, выгоревшего изнутри, но того самого. Слышите?! Того - на всю жизнь памятного, из послевойны, из детства. И хоть в глазах все плывет, хоть картинка, лишенная фокуса, смазывается, я читаю, читаю надпись на эмалированной железяке: