Я проснулся тогда совершенно разбитый — погода стояла нежаркая, но влажная, и тело все было в поту. Я выбежал в перистиль. Уже занималась заря, но свет едва теплился над срезом крыши, и черные тени лежали под навесами. Раб, выбранный стеречь дом ночью, сидя в саду, бессовестно дрых. Отражая светлеющее небо, вода в бассейне напоминала отполированное серебряное зеркало.

Я склонился над гладью, и на миг мне почудилось, что вижу не свои черты, лицо еще совсем молодого человека, обрамленное темными кудрями, а загорелое, смуглое, с голубоватым бельмом на одном глазу, с седеющей бородой и курчавыми всклокоченными волосами. Но то был единый миг — и видение рассеялось. Я сделался Ганнибалом в том сне, из сна в мою явь и в мой дом едва не пробрался заклятый враг. Я опустился на каменную скамью совершенно обессиленный, не понимая еще, о чем же хотели предупредить меня боги.

Потом, придя в себя, растолкал спящего караульщика — все равно от него толку не было никакого — и послал за рабыней, чтобы она приготовила мне тогу. Зашел на кухню, попросил кухарку налить горячей воды с вином, съел яйцо и ломоть хлеба. Занимался новый день.

Как всегда, после таких смутных и сумбурных снов я направился в храм Юпитера Капитолийского. Накинув полу тоги на голову, долго стоял в целле. Не знаю, когда родился слух, что там, в храме, я беседую с богом. Никогда ничего подобного я не говорил. Я просто стоял там, ничего не делая, завернувшись в тогу, как в кокон, мысли текли как бы сами по себе, обрывочные, несвязные. Вспомнились Канны — бегущие орущие люди, Эмилий Павел, ныне ушедший, — в сдвинутом набекрень шлеме, — лицо его было разбито камнем, и кто-то обмотал голову консула обрывком туники, но повязка сползла, кровь заливала лицо, так что моего тестя можно было узнать скорее по доспехам… И еще эти наши всадники, которые как дураки спешивались, чтобы умереть без толку, когда всё уже было проиграно и надо было не сражаться, а уводить людей, беречь их от смерти и плена. Потом, еще много лет спустя, нам так не хватало конницы, оставшейся на полях сражений. Консулу полагалось думать не о потерянном сегодня, а о возможном завтра — строиться в каре и уходить, уходить назад к броду и дальше в большой лагерь, где было оставлено в резерве почти два легиона, — вот что нужно было делать немедленно. Окровавленное лицо Павла возвращалось снова и снова.

И вдруг отчетливо, будто кто-то нашептал мне на ухо, я понял: надо стать Ганнибалом. Я позволил этой мысли, как лодке Харона, плыть по кровавому потоку Каннского поля, возвращенного мне Мнемосиной. Победить Ганнибала можно было лишь одним способом — самому сделаться непредсказуемым, как и он. Потому что нельзя отвечать непредсказуемо на непредсказуемость, даже Баркиду не под силу такое. Не стыдиться устраивать ловушки, всегда и всюду хитрить, ловчить, обманывать. Пунийцы побеждают, потому что знают, как поступим мы, все действия римлян известны заранее. Во всех битвах мы одинаково строим легионы, мы всегда ставим их в центре — а наши союзники и конница образуют крылья стандартного построения. Мы идем вперед и прорубаем центр вражеской армии. Мы не маневрируем. А Ганнибал придумал заранее и испробовал действенное средство против нашего раз за разом отработанного удара — дать нашим легионам увязнуть в центре, выставив против них слабое, но многочисленное воинство, не позволить прорваться, а потом вырубить фланги и окружить нашу тяжелую пехоту, главную силу, которую считают несокрушимой, ударить ей в тыл.

Но отныне противник не должен больше знать, что мы собираемся делать. Зато я буду знать, как поступают они. Потому что, несмотря на всю хитрость и хаотичность Ганнибала, в основе каждой его битвы лежал четкий план. И этот план рассчитан на то, что мы будем воевать так, как мы это делали всегда — в центре железные легионы, мощь, собранная в кулак, атака в лоб, в расчете на то, что удастся пробить шеренги противника, потом выйти в тыл и ударить сзади по флангам… Он всегда готовил нам ловушку в расчете, что мы будем биться именно так, а не иначе.

Эмилий Павел мог бы спастись — надо было только сесть на лошадь. Да, надо было сесть на лошадь и отводить людей. Вместо этого он погиб, римляне дрогнули и побежали, их настигали и резали как скот.

Тогда я понял одно: если мне доведется командовать армией — а я буду командовать, в этом не было никаких сомнений, — не стану как глупец демонстрировать свою храбрость, как будто в ней кто-то сомневается, и прежде всего я сам. Командиру положено беречь свою жизнь, чтобы не угробить легионы и спасти жизни воинов, чтобы победить. И если мне доведется проиграть бой, то я не потеряю при этом армию.

«Ты не проиграешь», — услышал я будто наяву едва слышный голос.

Я очнулся, сидя на каменном полу. Я не помнил, как лег, не помнил, как заснул. Или бог в самом деле заговорил со мною?

Никогда после битвы при Каннах мне не приходилось бежать с поля боя. Да, под Каннами я бежал и увел с собой всех, кого мог увести. У нас было два лагеря — Большой, на левом берегу Афида близ брода и малый, уже на другом берегу, опять же вблизи берега. Сражение решено было дать недалеко от малого лагеря, где хватало места, чтобы построить наши легионы, да и то не так, как мы делали это обычно — с промежутками между манипулами, имея возможность перестроиться, убрать уставших бойцов в тыл, а на их место выдвинуть свежих. Из-за отсутствия места мы строили манипулы вплотную друг к другу. Мне не нравилось это построение, но кому-то пришла в голову мысль, что получив что-то вроде фаланги, мы не станем метать пилумы, а начнем сражаться ими как копьями и давить массой.

Накануне вечером в палатке Эмилия Павла, когда обсуждался план на грядущую битву, никто не сомневался, что новый день станет днем нашей величайшей славы. Никогда, кажется, прежде римляне не были так уверены в победе. Вечер был душен, рабы подняли полог палатки, но все равно воздух висел недвижно. Чадили масляные светильники, в их красноватых отсветах мы казались друг другу титанами, готовыми шагнуть из огненного Тартара на зеленую землю, в этот раз не для битвы с богами, а всего лишь с людьми. Уже потом после поражения, стали бродить по Городу рассказы, будто консулы ссорились меж собою накануне битвы, будто бы Эмилий Павел требовал повременить, измотать Ганнибала, как это прежде проделывал Фабий Кунктатор, не давать фуража, истреблять союзников Пунийца, а Варрон, напротив, наседал и, брызгая слюной, требовал выводить легионы на бой. Глупые басни — никто не собирает такую армию для войны с фуражирами. Разве что восемь легионов могут не истреблять фуражиров вовсе, а сами сожрать во всей округе зерно, отравить фекалиями реку, выпить все вино и оставить противника голодать и томиться жаждой. Форум давно уже требовал прекратить разорение Италии, загнать Пунийца обратно в Африку, откуда он явился нам на беду, и каждый, подававший свой голос за войну, предлагал свой меч. Мы более не хотели смотреть, как горят деревни и усадьбы, города и крепости на италийской земле. Консуляры [39] и сенаторы вступали в армию, никогда до этого в войске не было столько знати, сколько в те дни собралось в нашем лагере.

Все было решено даже не накануне, а за несколько дней до того — расписано, кто и где командует, для семидесяти тысяч не переделаешь построение за одну ночь. Мы рассчитывали, что битва будет днем раньше, потому Эмилию Павлу отдавалась римская конница и правый фланг. Но предыдущий день ушел на столкновения с отрядами вездесущей нумидийской разведки Ганнибала. И вечером, еще раз обсуждая, что станется с нами, когда вновь взойдет солнце, мы уже ничего не стали менять в предыдущей договоренности, дабы не путать центурионов и военных трибунов, которые и так с трудом управлялись с огромными массами солдат. У нас были отличные воины, блюдущие дисциплину, в подготовке к сражениям немало часов проведшие в тренировках на Марсовом поле. Но при этом многие едва знали не только своих соратников по манипулу, но центуриона и его помощника. Хорошо, если завтра при построении они быстро отыщут свое место в шеренге.