— Будь здрав, Сципион Африканский! — он будто выкрикнул на поле команду.

— Будь здрав, Катон, — отвечал я тихо.

— Известно ли тебе, что Ганнибал умер?

— Мне донесли.

— Казнить его надо было давно. Не знаю, зачем ты его пощадил. — Он подошел и уселся на скамью напротив.

Я разглядывал его — он был полон сил и здоровья. Сделался еще шире в плечах, дороднее, увереннее (хотя куда уж больше). В рыжих волосах мелькала седина. Я никогда не считал его примитивным или бездарным. Судьба наделила его способностями и энергией — этого нельзя отрицать. Мне кажется, все дело в его происхождении: будучи новым человеком, он мучительно тяготился своим безродным плебейством, в отличие от того же Лелия. К должностям его продвигал аристократ Флакк, сосед по имению и покровитель-патриций, но этот патронат оскорблял честолюбивого плебея, и он всеми силами пытался доказать, что не только ровня аристократам, но и превосходит всех добродетелями.

— Знаю, что не зван, но я тут проездом, на обед не останусь, — предупредил он, давая понять, что не ищет ни дружбы, ни внимания.

— Зачем ты… — хотел сказать «приехал», но тошнота подкатила к горлу, и я принялся облизывать губы, пытаясь перебороть проклятые спазмы.

Он понял эту полуфразу — глупцом никогда не был, надо сказать.

— Напиши послание сенату, потребуй новой войны с Карфагеном и разрушения мерзкого города. — Его слова звучали как приказ.

Катон приказывает Сципиону? А если я не подчинюсь, что тогда?

— Зачем?

— Карфаген должен быть разрушен!

— Ты так уверен?

— Вполне. Они вновь богатеют и входят в силу.

— Пускай. — Как объяснить ему, что это благо, а не зло. Боюсь, никак. — Пускай вокруг будет много богатых городов. Но сильным останется лишь один — Рим. Наши союзники, наши клиенты будут доставлять нам богатство и мощь, как доставляют получившие свободу слуги своему патрону.

— Глупые мечты, Сципион! — Он резко подался вперед, и я уловил запах дорожного пота, запах непережеванного мяса изо рта, и меня опять затошнило. — Мы станем одним-единственным миром, вобравшим в себя всю ойкумену. Рабов надо приучать к повиновению и не давать им бездельничать. А все эти государства-союзники — обычные бездельники. Ты привлек в Рим эту пьянящую дух вредную восточную роскошь, эти гнусные новшества. Ты разрушил чистоту римских нравов. Корыстолюбие, тщеславие, бесстыдство, высокомерие — это все ты. Именно ты ополчился на обычаи предков и совершил ошибку, не разрушив Карфаген. Но я доведу дело до конца! — Он говорил таким тоном, будто был учителем, а я — нерадивым учеником, чье поведение надобно было немедленно исправлять. Однажды избрав этот тон, он уже не мог от него отказаться.

Я резко выпрямился. И внезапная боль пронзила бок сверху вниз. Я едва не закричал и вцепился пальцами в скамью.

— Илитургис… — прошептал я.

— Что? — мотнул головой Катон. — О чем ты?

— Я перебил их всех — женщин, стариков, младенцев. Не остановил резню. Кровавый хмель охватил солдат, и они вырезали жителей поголовно. Мне снится иногда, будто я подхожу к воротам истребленного городка и предо мной створы сами собой распахиваются. Я вхожу. Кругом кровь и мертвые тела. Они лежат, окоченевшие в вечном сне. А потом поднимаются, когда я прохожу мимо, и тащатся за мной, безмолвные, изувеченные, навсегда скрюченные предсмертной болью. Я выхожу через другие ворота, а они следом, я иду и иду, они не отстают… Я не хочу, чтобы в моих снах так же бродили мертвецы из Карфагена.

Катон фыркнул.

— Тебе всегда снились странные сны, Сципион. Энний, которого я привез в Рим, и тот не страдал подобным безумием. Так ты…

— Нет, я не стану писать обращение к сенату.

— Будущее за мною, Сципион. Римский мир должен быть правильным, цельным и сильным.

Он уехал, как и обещал, еще до обеда [87] .

А я вернулся к своим записям.

Я любил рассказывать эту историю за бокалом вина. Если во время обеда или после, во время возлияний, кто-нибудь просит меня поведать о прежнем, обычно я вспоминаю не битву при Заме или сражение при Илипе (кому охота за поглощением паштета выслушивать подробности диспозиции перед битвой), а в подробностях описываю, как мне удалось увести из-под носа Ганнибала Локры. Это тем более приятно, что победа не стоила крови и походила скорее на некую забаву, состязание в хитрости, розыгрыш с переодеваниями, почти невероятный, как и многие истории той поры.

Однако если начало локрийской истории я повторял время от времени на пирушках, то ее продолжение старался по возможности опустить. Именно из-за этого города я едва не лишился своего назначения на Сицилии и возможности одолеть Ганнибала. Была тут и моя вина — зачем оправдываться перед собою в последнем рассказе.

Поскольку история возвращения города под власть Рима хорошо известна, я опускаю ее и перехожу к той части рассказа, что не красит ни меня, ни моих солдат. Итак, когда Локры вернулись под руку Рима, я оставил в городе своего легата Квинта Племиния с тем самым отрядом, с которым он брал городок, и ему в придачу двоих военных трибунов, им была придана другая часть войска. Племиний, как я уже писал, проявлял необыкновенную храбрость, когда надо было идти на штурм, первым взбирался на осадную лестницу и один в схватке стоил дюжину. Но в покоренном городе он вел себя как дикий зверь, о чем мне было известно, и было ошибкой поручать ему гарнизон, как ставить стеречь отару овец матерого волка. Но я отмахнулся от здравых рассуждений, подумав прежде всего об интересах моего легата: Племиний — отличный воин, ему надо немного отдохнуть от ратных трудов. Я был заворожен геркулесовой силой этого человека, его звериной смелостью, его счастливой звездой — сколько раз доводилось ему первым кидаться в битву, впереди всех карабкаться на вышину во время осады, и всегда он оказывался удачливым в своих дерзких предприятиях.

О том, во что обойдется этот отдых несчастному городу, я не стал задумываться. И Племиний отдохнул, так отдохнул, что эхо локрийского веселья аукнулось в римском сенате.

История эта звучала особенно дурно еще и потому, что локрийцы способствовали возвращению своего города под власть Рима и встретили нас с радостью, надеясь на справедливость и милосердие. Ну а что они получили, расскажу ниже. К моей беде и беде горожан, военные трибуны Сергий и Матиен, которых я оставил вместе с легатом в Локрах, были полной противоположностью Племинию. Война с Ганнибалом требовала от нас постоянного напряжения. В армию шли все, кому едва исполнялось шестнадцать, и зачастую под знамена ставили когорты безусых необученных мальчишек. Обоим моим военным трибунам не было еще и двадцати. Мальчишки, мечтающие о добыче и женщинах, они ничем не прославились на полях сражений, но, поступив в войско, рассчитывали на скорую карьеру. В военных трудах они были ленивы, в подготовке флота — бесполезны, Сергий к тому же пользовался высоким положением своей семьи и даже пробовал мне указывать там, где я его совсем не просил. Потому я оставил этих двоих в Локрах, чтобы они не путались у меня под ногами.

Поскольку я удалился назад на Сицилию, чтобы готовиться к африканской экспедиции, Племиний с его отрядом и военные трибуны со своими людьми остались в Локрах полновластными хозяевами. Город этот хоть и не велик, но красив и богат, так что основным занятием гарнизона было рысканье по улицам и по домам в поисках добычи. Едва солнце садилось, как жители прятались в домах, запирали двери и дрожали без сна, прислушиваясь к каждому шороху снаружи. Запоры не помогали: солдаты вламывались в жилища, хватали все, что им нравилось, — серебряные и бронзовые кубки, ткани, деньги, поросят, кур, то есть все, что попадалось под руку. На базаре люди боялись показываться даже с жалкими медяками и старались менять вещи — одежду на продукты, вино — на рыбу, припрятав монеты до лучших времен. Однако даже у бедняка есть что отнять: солдаты хватали любую женщину, что им нравилась, и тащили к себе для утех, да что там женщин — они похищали малых детей, девочек и мальчишек, а когда жители отправлялись жаловаться Племинию на притеснения, тот выгонял несчастных пинками. Римские солдаты в довершении всего ограбили святилище Прозерпины. Локрийцы потом рассказывали, что именно оскорбленная богиня в отместку стравила римлян друг с другом так, что дело дошло до смертоубийства.