Для своих родных он стал непостигаемым горем, и Люда, всегда встречавшая в Золином доме обходительный прием, теперь чувствовала тоскливое к себе равнодушие, ибо ее приходы - и довольно частые - лишний раз обозначали непонятное Золино на земле неприсутствие, хотя и не исчезновение, притом что по срокам можно было уже думать, что его нет в живых.

Люда теперь больше прежнего боялась, что ее станут кормить бульоном с куриными ногами и она не совладает с тошнотой. Но бульоны варить было уже не из чего, и посещения как-то сходили с рук, хотя она холодела от сознания своей бесчестности, а ощущаемая по всему телу пухлота стесняла, неотвязно напоминая о случившемся, и поэтому всякий раз падало сердце. Люда уже привыкла, что от пухлоты никуда не денешься и что все всё скоро заметят. Но пока было страшнее обнаружить в тарелке желтые куриные ноги, а поскольку их не оказывалось, она прощалась вроде бы даже успокоенная.

Беременность ее проходила в постоянном тупом унынии, и была не совсем нормальна, так что Людина мать обо всем вскоре догадалась, забилась, заголосила, и Люда впервые услыхала слово "шлюха". Она, однако, пропустила его как бы мимо ушей, ибо заодно мать обозвала Золю т а к, как потрясенная Люда и представить себе не могла, потому что словцу матери не могло быть места в интернациональном обществе.

Обратимся для удобства к удивительной команде "Разрушить пирамиду!". Мы, конечно, помним возглас. "Построить пирамиду!", по которому воздвигается юное, красивое, но, в общем-то, внезапное и бесполезное построение. Умозрительное совершенство физкультурного хитросплетения человечьих тел наивно и временно. Долго пребывать в надуманной гармонии тела не умеют - у них ведь еще много обязанностей по отношению к природе вообще и к собственной. Да, они прекрасны и порознь и в сочетаниях, но поскольку сами по себе не вечны, что же говорить о построениях, хотя и патетических, но произвольных и напрасных?

Поэтому - не простоять пирамиде и трех минут. Затекут колени у выставивших колени и откинувшихся противовесами юношей для симметрично утвердившихся на этих коленях других юношей, и не может беспечно парить над апофеозом парадной симметрии девушка в носочках - ее лицо обязано покраснеть от натуги, ее раскинутые руки должны затечь и задрожать, а значит, чтобы маечно-бицепсная эта красота не обернулась безобразием и, войдя в конфликт с не столь броскими, но правильными законами существования тел, не развалилась, лучше во-время дать команду к ее гармонической ликвидации.

Команда эта - "Разрушить пирамиду!".

Увы, без сподручного этого распоряжения - недавно и внезапно рассыпалась пирамида Людиного девичества. Только что на наших глазах развалилась пирамида интернационального благочестия, ибо Людина мать в сердцах сказанула вещее словцо, причем, как водится, оно припечатало собой напраслину, - Золя же не виноват!
– но только Золина вина могла прийти матери в голову и наиподходящим, известным ей образом быть заклеймлена.

Люда поношение Золи должна была не перенести и не только возмутиться оскорблением любимого, но в обстановке лишений и горя, выпавших на долю Родины, достойно ответить. Ей следовало мать осудить и даже обречь всеобщему порицанию, тем более что обозвали бойца-комсомольца. Тем более ни в чем не виноватого. Однако Люда на неслыханную выходку как-то полуотозвалась, причем, кажется, потому, что погромным своим словцом мать случайно указала Люде выход (временный, правда, но выход), ибо получалось представить всё так, что все - и в первую очередь Золины родители - подумают, что все стряслось в парке между нею и Золей. Она пока еще не учла сопутствующих этому удобств и неудобств, но спасительная соломинка сделалась очевидна. Земля, все еще стоявшая дыбом, качнулась возвратиться в привычное положение.

Так что команда "Разрушить пирамиду!" необязательна. И без того обращаются руиной несокрушимые монолиты.

Вот, скажем, как р у ш и т с я пирамида Люды. Ходила под ручку. Изменила любимому. Изменила бойцу. Забеременела. Никому не призналась. Спасается ложью. Возможно даже, безотчетно рассчитывает, что Золе сбудется заповеданное "если смерти, то мгновенной", ведь сбылось же "если раны небольшой", правда, об этом она не знает.

Людина мать плачет. Ее монолиты тоже рушатся. Дочка опозорена - а тут с девушками такого не бывало, тем более по милости тех, кого Людина мать стесняется и сторонится, ибо считает, что они криводушны и без поблажки к Люде, а еще потому, что, минуясь на общих тропинках (такое бывает нечасто живем-то в разных концах здешних мест), родители этого парнюги или как бы глядят мимо, или, если могут, переходят на другую сторону переулка.

Тем не менее она принимается давать Люде всякие советы и делиться бабьей премудростью. И Люда больше всего поражается цифре девять месяцев. Она о ней уже слыхала в консультации, но сейчас мать бубнит про тех, кто недонашивает, и про тех, кто перехаживает, сообщая множество сведений из огромного мира женщин, о котором Люда понятия не имеет, полагая себя живущей в мире вообще людей, притом самых правильных и совершенных.

Но вскоре разговоры делаются невыносимы. Мать настаивает, чтобы Люда сходила к э т и м и про все сказала, потому что потом, когда все увидят, будет поздно. Она даже велит Люде сказать э т и м, чтобы говорили (сама она станет говорить всем тоже), что Люда с Золей успели записаться в загсе. Еще, намекает она, чтобы Люда и помощи попросила, мол, а я тебе говорю средства у н и х есть, жить же во как голодно, а ребеночка кормить надо. А еще она бубнит, чтобы Люда обо всем поскорей написала Золе...

Но Люда писать не хочет, говоря, что не знает куда. И невольно получается отговорка, ибо написать Золе о случившемся - п о з о р.

Воспользуемся же теперь э т о й дефиницией, чтобы впредь хоть приблизительно оценивать злосчастье тех, о ком пишем.

У Людиной матери один п о з о р есть - дочь попалась, не записавшись. Пока что никто об этом не знают.

У Люды п о з о р а три - обморок в парке, измена и беременность. Пока что об этом никто не знает. Только мать знает про беременность.

У Золи... О нем после.

У Золиных родителей п о з о р а нет, но что-то как бы назревает. Куда-то вызывают отца. Он возвращается серый как папиросная бумага. Потом вызывают еще куда-то. Он и слова не говорит жене, а она его и не спрашивает. У нее трясутся руки. У него вздрагивает бугорчатый нос. На улицу он без нужды выходить избегает, но по-прежнему в косой лавчонке на каком-то рынке продает галошные латунные буквы, тесьму и брошки.

Таскают Золиного отца не из-за брошек, и семья начинает постигать, что Золя пропал без вести, но как-то странно.