Больше всех понимал, что им грозит, Степаныч. Они успели далеко уйти от забоя, который показывали норвежскому журналисту, а с ним и переводчице Настеньке в порядке экскурсии, но взрывная волна настигла их почти сразу, и счастье, что они остались живы. Но что их ждёт? Сколько времени упавшие были без сознания, когда газ невидимый и неощутимый, но ядовитый проникал в их организмы? Что впереди? Нет ли непроходимых завалов? Откроются ли предохранительные двери или их вырвало волной? «Интересно, – думал он в то же время, параллельно с мыслями о спасении (голова, словно работала за двух человек сразу) – метан часто является причиной взрыва при его высокой концентрации в воздухе, что в шахте происходит незаметно, благодаря его бесцветности и отсутствию запаха. Поэтому всегда нужно следить за показаниями приборов, определяющих содержание газов в атмосфере. Но, если не учитывать взрывоопасность, метан совершенно безвреден для организма человека. Его даже употребляют спортсмены для укрепления мышц. Правда, насколько Степаныч слышал, этот газ действует отрицательно на нервы человека и имеет другие побочные эффекты при его использовании. А вот угарный или углекислый газ, который тоже бесцветный и лишён запаха, напротив, чрезвычайно ядовит. Вот в чём другая беда шахтёров. Вот для чего приходится постоянно носить с собой противогазы. Конечно, угольная пыль сама по себе вредна для дыхания, но газ вреднее – он отравляет ужасно».

Слово «ужасно» пришло Степанычу на ум, как единственно верное определение того, что он видел у тех шахтёров, которые успели надышаться угарным газом, когда не успевали воспользоваться противогазом. Иногда они даже теряли сознание, и приходилось буквально оживлять человека дыханием рот в рот и выполнять массаж сердца. Ужас проникал в самое сердце Степаныча, когда вынесенный на поверхность к свежему воздуху шахтёр, а со многими он был не просто знаком, а пил дружески, чокаясь, водку, и фактически только что оживлённый, начинал кашлять, почти задыхаясь, содрогаясь всем телом, морщась от усилий, когда думалось, что вот-вот человек не осилит кашель и умрёт на глазах. Ужас!

Собственно говоря, ужасного здесь, на Шпицбергене, хватало не только на шахте. Хоть их подразделение и называлось всеми гэ-эс-вэ, что означало горноспасательный взвод, а спасательными операциями им приходилось заниматься в самых разных местах. Посёлок Баренцбург помимо шахтного хозяйства имел четыре вертолёта, два морских буксира, российское консульство, школу, детский сад, большой клуб с плавательным бассейном, гостиницу, больницу, научный городок, с десяток жилых зданий – и всё это около двух тысяч населения, где дня не проходило без происшествий, на которые срочно вызывались бойцы ГСВ. То устроили драку в общежитии, то кто-то кому-то по пьянке откусил нос, пожевал и выплюнул, то начался пожар в клубе, то белый медведь объявился в посёлке, то грузовой корабль по пути в Баренцбург не мог пробиться через толстый слой морского льда, и тогда вызывали спасателей со взрывчаткой, чтобы проложить путь судну, везущему продовольствие и другие товары жителям заполярного городка. Чего только не случалось – и всегда как пожарники или как полицейские появлялись либо бегом, если недалеко от помещения взвода, либо на снегоходах (большую часть года архипелаг Шпицберген в снегу) сильные ребята ГСВ, с которыми не надо было спорить, а следовало выполнять их команды, да и самим им приходилось немало трудится.

А то ещё был случай из разряда курьёзных. Каждое воскресенье на площади перед столовой шахтёры разворачивают торговлю своими поделками, картинами и сувенирами, привезенными с материка. Покупателями являются туристы, приезжающие на снегоходах или в летний период на туристических судёнышках, прибывающие в норвежский посёлок Лонгиербюен с материка и почти три месяца совершают челночные поездки между российскими и норвежскими посёлками. В такие дни сувенирный базар собирается сразу, как только на горизонте залива появляется судно. Торговцы, не занятые в это время служебными обязанностями, быстро выносят свои товары и раскладывают на столах. Вот в один из таких летних базаров рассеянный турист, увлёкшись покупками, положил на край стола фотоаппарат и забыл о нём. Вспомнил уже на судне, когда то отошло от причала и направлялось в Лонгиербюен. Незадачливый турист тут же сообщил об этом капитану, сказав, что аппарат пропал на русском рынке. Капитан, не долго думая, позвонил по рации в посёлок, и скоро весть пропаже, которую представили как кражу, дошла до директора, а тот, разъярившись, поднял на ноги ГСВ и приказал перевернуть весь посёлок, но найти аппарат. Курьёзным этот случай был потому, что сам продавец, на чьём столе турист забыл свою фотокамеру, не сразу заметил это, а когда увидел, не мог понять, чей аппарат и кому его отдать. Ну, так или не так было на самом деле, но пропажа была возвращена владельцу, для чего в норвежский посёлок был отправлен незамедлительно поселковый буксир. И такими делами приходилось заниматься ГСВ.

Настеньку тоже одолевали мысли. Отмечая автоматически плохое состояние идущего впереди норвежца, с видимым трудом переставлявшего ноги, и с беспокойством поглядывая на широкую спину Степаныча, шедшего чересчур быстро, но всё-таки останавливавшегося изредка, чтобы оглянуться назад на отстающих от него спутников, она думала совсем о другом.

Она снова была в Ялте. В палате родильного дома, где женщина врач в безумно белом больничном халате и совершенно таким же бледным лицом вдруг сообщила, что родившуюся три дня назад дочку Настеньки, которую она и в глаза ещё не видела после родов, врачи не смогли выходить. Но ребёнок же родился и был жив. Настенька потрясена. Три дня, когда она ждала, что принесут, а его всё не приносили, она гнала прочь всякие предчувствия, и вдруг случилось. И в эту минуту страшного удара её соседке по койке Тане, которой, кажется, не исполнилось тогда и шестнадцати лет, сестра приносит на кормление мальчика. Настенька, как будто вновь наяву, видит уткнувшуюся в подушку голову совсем ещё девчонки и слышит её приглушённый подушкой и рыданиями голос:

– Не буду, не буду кормить.

А Настенька, ничего не сознавая, кроме того, что у неё самой нет больше ребёнка, но вот он есть совсем рядом чужой, такой же маленький, но никому не нужный, и он хочет есть, а её груди полны молока, которое давит изнутри, просит ребёнка. И как же она скажет своему драгоценному Володечке, что ребёнок погиб, когда вот же есть рядом тельце, к которому стоит только протянуть руки, и оно будет у груди? И она протягивает дрожащие руки и тихо умоляюще просит сестру: «Дайте мне! Дайте, пожалуйста!»

Да, нельзя Володю оставить без ребёнка. Ведь это именно он пришёл на помощь, когда Настеньку опоили в университете, и на безвольной, беззащитной девушке, потерявшей фактически сознание, удовлетворили свою похоть трое один за другим. А потом, даже не зная, чей у неё должен родиться ребёнок, она решила избавиться от него, но в больнице перед абортом потребовали согласие потенциального отца. Володя, её школьный товарищ, давно влюблённый в Настеньку, сначала уговаривал оставить ребёнка, убеждая, что смогут вырастить его вместе, но видя решительный отказ девушки, выступил в роли отца, согласного на аборт. Как же можно было и в этот раз не оправдать его надежд на отцовство?

Она вспомнила каждое мгновение передачи ей маленького сокровища. Вспомнила, как подумала в тот момент, что она благодарна этой глупой девчонке за её отказ от ребёнка. Его отдали Настеньке и оформили документы о рождении у неё мальчика, а погибшую девочку оформили на Таню, и та счастливая в тот же день покинула роддом.

А как был счастлив Володя, думая, что это его сын! Настенька не могла сказать ему ничего другого, не могла сказать правду. Взяв всю вину на себя, спрятав глубоко в сердце боль о погибшей дочери, она тоже ощущала счастье, прижимая к груди маленькое тёплое существо, жадно сосущее молоко.