Наши калачевские "маяки" тянут воз тяжелый. И потому их надо понять, когда говорят они: "5 тысяч га - для нас предел". Хотя, может быть, завтра они скажут иное.

В районе таких хозяев шесть или семь человек. Умножим на 5 тысяч, хотя у многих из них земли меньше, 35 тысяч гектаров получается. А в районе пашни 200 тысяч гектаров. Куда девать остальную? 50 тысяч гектаров пашни уже брошено, остальная кое-как обрабатывается: вместо настоящих черных паров перешли на "ранний" или "майский" пар, от которого проку мало, на так называемый сев "по стерне", а порою по уже взошедшим сорнякам; повально увлеклись подсолнухом, после которого земля пять-семь лет должна восстанавливаться.

О животноводстве и говорить нечего. Овец нет (было сто тысяч!), свиней нет, коров все меньше и меньше.

Да что коровы да овцы! Целые хутора исчезают. Один из моих "новомировских" материалов назывался "Последний рубеж". В нем шла речь о хуторе Большая Голубая - селении людном, почти в сотню дворов. Нынче на этом хуторе зимуют две семьи коренных жителей, несколько чеченцев и какие-то вовсе бездомные. Нет электричества, о печеном хлебе забыли, нет телефона, радио. Нетникакого производства. До "центра" - станицы и сельской администрации- пятьдесят километров грунтовой дороги. Последние две семьи не ушли только потому, что некуда уйти. Здесь хоть крыша над головой. Хутора практически нет. А земля осталась.

Что делать? Кто виноват?
– вечные вопросы.

В последние годы, когда понемногу языки развязались и стало "все позволено", все чаще и чаще причиною бед России называют ее народ. Чего только не наплели: тут и чисто русское "рыгание кислой капустой и редькой", и знаменитая русская печь, на которой спит без просыпу весь народ, пьянство, леность, повальное воровство. И вывод: "Россия, ты одурела". Читаю и слышу об этом. Но вот в моей России все по-другому.

Июньский день. Невеликий поселок, в семи километрах от районного центра. Лето славное: чуть не каждый день дожди перепадают; туча пройдет, сразу солнышко, тепло. Трава растет на глазах, зеленая, сочная.

Со стороны поглядеть: не людское селение, а муравейник. С утра до ночи тихая работа кипит: косят траву и серпами жнут стар и млад. Ребятишки да женщины везут на велосипедных рамах и багажниках набитые травой мешки, мужики в ручные тележки впрягаются; мотоциклы да мотороллеры проплывают, словно копны зеленые, и седока не видать.

Вот молодой мускулистый парень, до пояса обнаженный, в оглобли впрягшись, тянет груженную травой тележку. Следом - жена велосипед ведет, на нем- три огромных тюфячных мешка, набитых.

Встречаю поутру Владимира Филипповича Попова - бывшего председателя колхоза, Героя Социалистического Труда, спрашиваю, как всегда, о здоровье, о рыбалке.

"Какая рыбалка...
– отвечает.
– Все лежит, уже поржавело: удочки, ружье, лодка. Некогда. Закопались в этом хозяйстве: утки, куры. Сейчас траву надо заготовить..."

Вечерней порой катит мне навстречу Дмитрий - давний мой знакомец, колхозный токарь. Остановился, докладывает: "Утям, курям, поросенку с утра привез, посек, всю пожрали... Надо еще. А куда денешься?.."

Рядом с поселком "дачи". Здесь та же песня.

Дядя Жора Грузинцев. Когда-то я у него в учениках ходил на судоремонтном заводе. Он уж тогда в годах был, а теперь... "Работаю... Веришь, картошка заклекла. Еще разок подпушу..."

Врач из районной нашей больницы, Аржанцев, недавно у него инфаркт был.

"Я помаленьку... Надо. Помидоры посадил, "де барао". И себе, и невестки из города приезжают, закручивают в банки, всякие соусы делают. На зарплату не проживешь".

Володя - шофер и рыбак. "Дачник"... Не меньше двадцати соток земли.

"Петрович, - негромко сообщает он мне, - я нынче упал. Ей-богу... Работал, работал на картошке... В глазах потемнело, и упал..."

Неподалеку еще один Володя - бывший газетчик, год ли, второй на пенсии. У него дома огород - загляденье. Рядом с двором еще прихватил землицы, картошку посадил. А теперь еще и пустующий участок присмотрел, занял его. "Гляди, какие тыквы, - хвалится.
– Огрузимся. Всю зиму будем кашу есть. Да еще поросенка берем. Как-то жить надо..."

Где-то здесь целых два участка, чуть не тридцать соток, у Якова. Он врач, и дочка - врач, только закончила институт. Днем - на работе. Вечером сюда бежит. "Такая мошка, - говорит при встрече.
– Отгонять ее некогда. Таскаю ведра. Мочи нет, - остановишься, рукой проведешь - серое месиво. Заедает... Но надо. Я - тысячу двести, а дочка шестьсот рублей получает".

Еще один Володя (наверное, Ленин виноват) - инженер, жена работает, дочери - медсестра и школьница. Один огород возле дома, другой - у престарелой тетки, просторный, соток на двадцать, да еще картошка - в поле. Не жадность тому виной, а нужда, трудное время.