К обеду Тарасов дважды успел сбегать на центральную усадьбу за удобрением. А когда в другой раз подъехал к складам груженый, то здесь его ожидал участковый милиционер, всем известный Листухин.

В потрепанной шинелишке, красномордый, насквозь провонявший табаком и самогоном, Листухин вот уже три десятка лет мотался по хуторам на мотоцикле. Он всех знал, а уж его - как облупленного.

– Воруем?
– с ходу спросил Листухин и засмеялся.
– Молоде-ец...

Тарасов опустил глаза, обиженно фыркнул носом.

– Сколь соломы упер? Тонн пятьдесят? Кому возишь? А? В Борисы? Они всю жизнь с протянутой... Отгадал? Молодец!
– снова расхохотался Листухин.

– Брешут люди... Наговаривают...
– отводил глаза Тарасов.

– На тебя набрешешь. Ты же первый работник и вор... Точно. Первый работник и вор. Я знаю. Сознавайся. Честное признание - меньше наказания. Всего пять лет - и выйдешь. Райка не успеет наскучать,- похохатывал Листухин.

Тарасов переминался с ноги на ногу, оправдывался:

– Брешут люди... На кой мне иха солома?

Так они и говорили, словно играясь. А между тем тракторную тележку уже почти разгрузили. И тогда Листухин, обрывая хоть и с намеком, но все же нарочный разговор, сказал серьезно:

– Солому увозишь ты. Я далеко не ездил, а на Поповский бугор завернул. Ячменную ты свез. Возле Арчаковой балки тоже твои следы. Тебе цепя на колеса еще Митрон Макеев ковал. И ты не шути, - глядя и глаза Тарасову, строго продолжал участковый.
– Я за тобой гонять не буду, ночьми тебе ловить. Я белым днем объеду, как ныне, и сниму отпечатки следов. Вот этих, - указал он на колеса трактора.
– И конец тебе. И хоть ты и Тарасов, а загремишь по восемьдесят девятой статье. Вот так-то, кум.

От былого веселья Листухина и следа не осталось. Взгляд его был пронзителен и трезв. И у Тарасова похолодело внутри.

Листухин пошел к магазину, там его верный дружок торговал, Максимов. Участковый ушел, а Тарасов стоял в огорчении. Сколь много было в эти дни горького и доброго, много думалось про давнее и про нынешнее, а теперь вот пришел человек и единым махом все поломал. В руках его сила, и с ним, словно с богом, судиться не будешь.

Бабы уже опорожнили тележку, а Тарасов все стоял, глядя вослед ушедшему милиционеру. И, поняв неладное, подошла к Тарасову Василиса Егоровна.

– Разгрузили мы, - сказала она.

– Чего?
– не понял Тарасов.

– Чего-чего... Удобрению твою дорогую... Какая урожай дает, - рассмеялась она, напоминая о прошлом.

Как-то весною удобряли кукурузу. Весь день работали. И уже стемнело, и на хутор коров пригнали, и пора было домой. А Тарасов гнал и гнал, он хотел поле кончить. "Хватит, Алексеевич", - не выдержала наконец Василиса. А Тарасов голосом жалобным, чуть не плача, попросил: "Василиса Егоровна, там же уголок остался. Завтра в другое место пошлют. И останется гольнина. Без удобрения не даст кукуруза урожай". Посмеялись тогда над Тарасовым от души.

А теперь вот вспомнили. Вспомнили, улыбнулись, и у Тарасова отлегло на сердце.

– Чего Листухин тебя пытал?
– спросила Василиса.

– Да бычки пропали, на Дубовке,- сбрехал Тарасов.
– Ищет...

– У Максимова за прилавком найдет, - определили бабы.
– Выпьет бутылку-другую - и враз сыщет.

Пора подходила за школьниками ехать. И Тарасов, прицепив будку, подался в Вихляевский. И хотя в школу он ездил верхом, горою, но белокаменные строения комплекса и на базах скотина видны были сверху как на ладони. И, против воли, глядели туда глаза, глядели и словно видели белоголовых телушек, Ночку и Дочку, которые теперь, быстро привыкнув, ждали хозяина. Ждали и верили.

Обратным ходом Тарасов спешил, убегая от треклятого хутора, от скотины, от мыслей своих. Он спешил, и будка с ребятами непривычно скакала по колдобинам, словно не Тарасов в тракторе сидел, а пьяный Юрка Силяев.

Возле конторы, когда школьники высыпали из будки, щербатый Шляпужонок бесстрашно сказал:

– Ты, дядя Тарасов, ныне либо выпитай... Все кишки растряс. Оленька наша чуть не...
– он не договорил и прыснул в рукавичку и кинулся прочь, улепетывая от рассерженной сестры. И вдогон им несся ребячий смех...

А Тарасову и вправду не моглось. Странное равнодушие овладело им. Все вдруг разом обрыдло, надоело. День казался пасмурным, людские разговоры вздорными, одиночество в кабине - тягостным. И что-то томило, и сосало под ложечкой, и временами подступала пугающая дурнота.

Он сделал еще один рейс на центральную и засветло ушел домой. Раиса, всполошенная и ранним приходом его, и смутными слухами, которые уже покатились по хутору от магазина, от щебетливого Листухина, от дружка его Максимова, встревоженная Раиса закудахтала слезливо: