– Помню...
– тихо ответила Раиса, поднимая на мужа глаза; и молодой вишневый жар кинулся ей в лицо.

И весь вечер вспоминали о былом. Щипали пух с большого козла Васьки и меж делом нет-нет да и говорили о давних временах.

Как вместе работали: сам Тарасов на тракторе, а Раиса на прицепе. Какие долгие ночи были осенью на пахоте... И как боялся Тарасов, что Раиса задремлет и попадет под плуг. И как в черной осенней ночи плывет над трактором неслыханной красоты лазоревый цветок: это у "натика" раскалилась выхлопная труба, и над алой горловиной ее волшебными лепестками сиял голубой, и оранжевый, и сиреневый пламень. Однажды, уже в декабре, - тогда подолгу пахали, с уборки и до зимы, - и вот как-то уже в декабре допахивали клин за Петипской балкой. Пахали и пахали, но к утру остался еще лафтак. Тарасов решил чуток отдохнуть, а потом докончить, чтобы уж сюда не ворочаться. Прижались друг к дружке в кабине и задремали. А проснулись и ахнули - зима. Снег лежит чуть не в колено.

И как хотела вначале Раиса убежать к другому трактористу. Тарасов ведь работал по-дурному, без перекуров. И ничего не признавал. Без света, ночьми, ощупкой пахал, или пускал Райку вперед, перед трактором, чтобы шла она и борозду указывала. И вышагивала девка ночь напролет, с факелом. Или пристраивал у радиатора коптилку из снарядной гильзы. И при жалком свете ее пахал и пахал. Уже тогда рассказывали побаски о Тарасове.

А тут пришли другие времена. Стали в колхозах платить. И Тарасов словно расцвел. В какие-то годы он новый дом поставил, под белой жестью, стал обрастать скотиной и птицею. Раиса первой в хуторе панбархатное платье одела и лаковые туфли. И пошла и покатила тарасовская слава, обрастая былью и небылью.

Вспоминали о многом. И теперь, издали, дни ушедшие ворошить было легко.

3

Уже на другой день Тарасов снова приволок на Вихляевский комплекс чуть не полскирда соломы. Привез, свалил, телушек своих приласкал, сунул им по краюхе хлеба, с вихляевским кумом потолковал недолго. Тот лишь охал да приговаривал: "Победная головушка".

Так он сделал и на второй день, а на третий, в пятницу, столкнулся лицом к лицу с начальством.

Председатель и управляющий словно ждали его на ферме. И он приехал. Отворились ворота, и тарасовский синий трактор подкатил к базу; и заволновалась скотина, торопясь к яслям. Но ей пришлось погодить. Наперед трактору вышел председатель колхоза, а за ним - управ и другие люди.

Тарасов все понял. Заглушив трактор, он долго вылезал из него, медленно шел к председателю, пытаясь на ходу придумать слова. Говорун из него был некудовый.

– Хозяйничаешь?
– с ходу спросил председатель.

– Так уж...
– разводя руками, сказал Тарасов.
– Так уж получается... А то сами-то, слава богу, обдутый хлебушко едим, а скотина губится. Да и солома все одно пропадает...
– но разговориться он не успел.

Председатель -- а он был из местных, лишь помоложе - председатель обрезал его, обжигая взглядом:

– Вот когда тебя поставят, тогда будешь командовать. Понял? Стратег. Дальше носа ни хрена... Давай сюда ключи.

Тарасов молчаком к трактору сходил, вынул ключи и отдал.

– Вот так...
– удовлетворенно сказал председатель.- А теперь шагай домой. Забрать оба трактора,- приказал он управу.- И пусть в скотники идет, проветрится. Раз умом рухнулся.

И уже в спину прочь уходящему Тарасову председатель, усмехнувшись, добавил:

– Хозя-аин...

Ревела на базах скотина, не спуская глаз с желтой соломенной горы на тарасовской тележке. Председатель наконец, услышал ее рев и сказал:

– Скормите. Чего ж ее, назад, что ли, везть?

Солому раздали. Тарасовский трактор поставили возле конторы. А хозяин его был уже далеко.

Он шагал и шагал. Вихляевку прошел и Тубу. Шел и шел знакомой дорогой, и горьки были думы его.

И вдруг, где-то уже в конце пути, возле табачной плантации и старых обрушенных навесов-сушилок, Тарасов остановился. Остановился и недолго глядел вокруг, а потом повернул назад. И зашагал торопливее.

На комплексе начальство уже, конечно, уехало. А посреди двора курили скотники, обсуждая недавнее. Увидев Тарасова, они разом смолкли и стали глядеть на него и ждать. Но Тарасов шел не к ним, а к базу.

Он отворил ворота и негромко позвал:

– Ноча, Ноча... Доча... Идите, идите сюда...

Тарасовские телки кинулись к хозяину, и он выпустил их за ворота.

Скотники, поняв, в чем дело, бросились к нему:

– Кум, кум, да ты в уме ли?! Нельзя так!

– Нельзя, Тарасов. Мы же отвечаем.

– Мои телушки, - невозмутимо сказал Тарасов.

– Были твои. Тебе за них деньги заплатили!

– Я втрое верну. А губить скотину никто не повелел.

Тарасов больше слов не стал тратить.

– А ну, отойдите...
– сурово приказал он.
– Моя голова, с меня спрос. Прочь с путя, а то счас...

Суровый вид его разом скотников отрезвил. Да и кому была охота связываться.

И вновь, теперь уже втроем, пошли по знакомой дороге: через Вихляевку и длинной Тубой, а потом займищем, по-над речкой и гатью. И пришли домой.

Раиса весь вечер проплакала. А Тарасов лишь одно сказал:

– У меня, Рая, теперь душа на покое.

А назавтра, несмотря на субботу, на хутор Найденов нагрянули ранние гости. Утром возле тарасовского дома остановились сразу две машины.