Мы вышли на улицу.

Сизый голубь, вздрагивая горлом, пил воду из черной лужи.

Солнечные кольца, трепеща, прокатывались по его телу.

Потом голубь взлетел, и золотые капли упали с его лапок в воду, подпрыгнув, отраженные от черной глади.

– Не знаю, - сказал я, - что вы там делаете в лаборатории, но было бы интересно посмотреть...

– Снова под землю забираться?
– подмигнула мне мама.

И, зная, что я огорчаю ее, я ответил:

– Да... Мне все равно. Теперь все равно - на земле, под землей. Поехали в лабораторию.

В лаборатории стояли ванны, наполненные булькающим, словно кипящим студнем.

– Вот, - улыбаясь, сказала мама, - он уже ест... полуфабрикат...

Я посмотрел на булькающий студень и спросил:

– Оно... живое?

Мама ответила:

– Раз он ест вместо живого, значит, живое...

– По крайней мере, - я оперся рукой о край ванны, - чувствует боль.

– Это-то точно, - кивнула мама, - видишь, как все поворачивается, как все смягчается... Раньше он жрал все подряд, потом - одних девушек, потом сделанных девушек из орфеанума, а теперь ест, начинает есть - вот...
– она кивнула на ванну.

Я нагнулся. Я стал всматриваться в этот бесформенный, чувствующий боль студень - так вглядываются в картину или в зеркало, увидев себя изменившимися настолько, что...

– Нет, - сказал я, - нет... Залить хавало этой гадине студнем и успокоиться? Нет... Этот студень мне так же жалко, как и...

(Мэлори, Мэлори, Мэ.. .)

Я не договорил. Мама не стала спрашивать.

– Он будет жрать и сытно отрыгивать. А после просто мирно заснет, сдохнет - и та боль, тот ужас, которые он причинил другим, останутся неотмщенными? Неужели он просто сдохнет, и никто, никто не успеет его убить?

– Ты - максималист, - грустно сказала мама, - какой ты... максималист...

Кажется, на этом мы расстались. Не уверен.

Я многое забыл, потому что "за поворотом" меня ждало событие... В самом деле со-бытие, потому что рядом с моим и Кэт бытием оказалось еще одно бытие, столь же мучительное для самого себя, как и для нас.

Кэт отвезли в роддом, что находился при санчасти. Меня сняли с полета. Я возражал, но Георгий Алоисович и де Кюртис уговорили меня.

– Сдурел... В подземелье не так часто рождаются. Отправишь жену наверх с сыном к родителям... Такое дело... Не дури. Успеешь еще настреляться.

Я бродил в коридоре. Смотрел на беленые стены. Ждал.

Потом в коридор выглянул врач в белой шапочке, похожей на поварской колпак.

– Джек Никольс?
– позвал он.

Я вопросительно на него посмотрел.

– Зайдите, пожалуйста, ко мне.

Я вошел в кабинет. Я поморщился. На стенах были нарисованы окна, и в этих нарисованных окнах было синее небо и движущаяся, колеблемая ветром листва. Врач проследил мой взгляд.

– Ах, это...
– он усмехнулся, - хорошая голография, да?
– он повторил рукой волнистое, текучее движение листьев.
– Картинка... Вам не нравится? Я задерну.

Он нажал кнопку на своем столе, и занавески неслышно задернулись на всех нарисованных окнах.

Я уселся за стол:

– Как жена?

Врача я знал неплохо, как-никак валялся в его санчасти после убийства дракона для рыцаря - месяца два, не меньше.

Врач снял поварской колпак, стал шуровать по ящикам стола.

– Жена, - забормотал он, - да... жена... такое дело...

Я вспомнил Фарамунда.

Тот бы не финтил, а сказал бы прямо, если бы что-то случилось.

Я обернулся.

У двери стояли, скрестив бородавчатые зеленые лапы на груди, два ящера-санитара.

Несмотря на всю серьезность момента, мне стало смешно.

– Василь-Степаныч, что-нибудь с Кэт?.. Для чего вы молодцов кликнули? Чего опасаетесь?

Василий Степаныч недовольно передернул плечами.

– Да... Вроде бы опасаться не приходится - собой владеете, да... а тренажер порушили... кто вас знает.

Я сжал кулак:

– Вася, - тихо сказал я, - кто бы меня не знал, но тебя я предупредил: отвечай мне толком, что с Кэт? Если ты еще раз какую-нибудь дурость вылепишь, я успею тебя больно ударить прежде, чем санитары меня схватят...

Санитары чуть подались вперед.

Василь-Степаныч собрался с духом и выпалил:

– С Кэт - ничего. Но у нее - миссгебурт.

Я вспомнил то, что видел однажды: зеленое, шевелящееся в сумке у приятельницы мамы; вспомнил: "Его жарят живым", - и остался сидеть, только ниже опустил голову.

Василий Степаныч понял, что мордобоя не будет, и коротко махнул санитарам, уже не таясь, мол, валите, идите.

Я сидел, барабанил по столу.

– Собственно, - сказал Василий Степаныч, - это - формальность, но мне необходимо ее соблюсти... Прежде чем отдать миссгебурт в лабораторию, справляются у отца.