Новость потрясла меня настолько, что я лишилась чувств.

Когда пришла в себя, отец уже был доставлен домой. Мулла в его изголовье читал Коран. Я, как тень, бродила по комнатам, не понимая ничего, ничем не интересуясь, не зная, как убить время. Приходили какие-то люди, говорили что-то, никого из них я не знала. Прошла ночь, длинная, тёмная, очень тяжёлая.

Принесли газету. Там рядом с нашим объявлением о смерти отца большими буквами было написано: «Супруга покойного Надежда Ивановна, а также его дети Коля и Лиля объявляют о кончине дорогого мужа и отца, траурный обряд по которому состоится в такой-то мечети». Новость меня чуть с ума не свела – я плакала, страдала, чувствовала себя униженной. И в самом деле, во время женазы рядом с нами сидела русская женщина с двумя детьми. Какие-то неизвестные мне русские мужчины и женщины высказывали ей соболезнования. Она отвечала им плаксивым голосом.

Состоялся суд о наследстве. Поскольку я была единственной дочерью отца, всё его состояние должно было отойти ко мне. Та женщина подала на меня в суд. Мать двоих детей говорила об отце очень плохо, порочила его имя. Я почувствовала себя оскорблённой и заплакала. Дети женщины плакали тоже. В голову мне пришла мысль: а не доводятся ли эти дети мне братом и сестрой? Суд вынес решение в мою пользу, но в душе я сомневалась в справедливости такого решения, и это волновало меня. Сама женщина оказалась грубой и наглой. Поговорив с ней, я ничего толком не поняла.

В эти тяжёлые дни я всё ещё надеялась на поддержку Паши. Сообщения о смерти отца, о суде были в газете. Хотелось верить, что Паша прочтёт их и отзовётся. Но ждала я напрасно. Устав от тёти, я решила провести зиму в Уфимской губернии у дальнего родственника отца… Там немного пришла в себя. Однако сознание того, что я осталась одна-одинёшенька во всём белом свете, угнетало. Мне было плохо. И вот однажды в летний день встретила теперешнего мужа своего. В то время он был чрезвычайно внимателен ко мне, делал вид, будто страдания мои трогают его. Он очень скоро втёрся ко мне в доверие и попросил руки. Я не испытывала к нему никаких чувств, но одиночество было невыносимо. Я боялась, что отчаяние вынудит меня вернуться к тёте, и дала согласие. Сыграли свадьбу… Однако ещё и медовый месяц не кончился, а я уже знала, что муж мой – горький пропойца. Я поняла, что, как говорится, из огня попала в полымя. Вот уже десять лет тащу на себе это бремя. Сколько ещё выдержу, не знаю».

Женщина закончила свою исповедь. Глаза её были полны слёз, она заплакала, пытаясь сдержать рыдания.

– Может, ещё наладится всё, – участливо сказала Нафиса.

Но Гульсум возразила сквозь слёзы:

– Чего теперь ждать? Молодость погублена, силы кончились, денег нет. Всё, что у меня осталось, это они, – сказала она, кивнув на детей. – Но что из них, детей алкоголика, получится? – Она снова заплакала.

Нафиса дала ей воды. В утешение сказала ещё ка- кие-то добрые слова. Гульсум немного успокоилась.

– Я одного не поняла, – сказала Нафиса, – почему джигит всё же не написал вам? Почему не сделал попытку встретиться? Может, обиделся на что-то?

Гульсум вскочила:

– Он писал! Много раз писал. Года четыре или пять назад, когда я была уже замужем, встретила нашу общую знакомую в прежние времена, курсистку. Она рассказала мне. Он писал, но я его писем не получала. Думаю, все они попали в руки тётки. Поскольку ответа от меня не было, он, видимо, решил, что я забыла о нём. И это большое моё несчастье, – сказала она и снова заплакала.

Обе женщины проговорили всю ночь. Завтра они прибудут на место. Одной новый день сулил радость, другой – лишь новые страдания.

Но вот рассвело. Утро выявило на рано отцветшем лице Гульсум множество морщин, тогда как озарённому счастливой улыбкой лицу Нафисы придало новые краски, делавшие её моложе своих лет.

Небо было ярко. Напитанные влагой луга и поля помолодели, леса красовались своим пёстрым осенним нарядом. И река, бесконечно долгий Идель, лениво раскинулась под ласковыми лучами солнца, словно устав от своего вечного жребия – катить и катить волны. Над головой крикливым беспокойным хороводом кружили чайки. На ближайшей пристани надо было выбираться на берег, поэтому Нафиса и Гульсум заранее одели детей и стали ждать, когда приблизятся к маячившему вдали дебаркадеру. Две женщины, случайно встретившись на пароходе и вместе проведя длинную тёмную ночь, разговорившись неожиданно, поведали друг другу свои самые затаённые секреты и стали близки, словно старинные школьные подруги, дороги другу другу, как родные. Пароход подал длинный печальный гудок. Дети Нафисы запрыгали, крича: «Мы к папе приехали, к папе!» А дети Гульсум жались к матери, будто страшась встречи с каким-то чудовищем, и спрашивали: «Мама, а папы нет там? Не надо его!»

Пароход, красиво развернувшись, пошёл к берегу. Гульсум с Нафисой стали всматриваться, выискивая глазами: одна – человека, который подарил ей счастье, покой, дружбу, по которому успела соскучиться так, словно не видела целый век; другая – того, кто погубил её молодость, превратив за короткое время в старуху. Радостное ожидание, сладостные мечты зажгли в глазах одной мягкую тёплую улыбку. У другой же в глазах появился испуг.

Дети Нафисы первыми увидели отца.

– Папа! Папа! – закричали они.

И Нафиса помахала платком. С пристани ей ответили таким же приветствием. Глаза супругов встретились, и выражение их было такое же, как тогда, в театре. Они улыбнулись друг другу.

Нафиса забыла о Гульсум.

Завидев на пристани пьяного в полувоенной одежде, который, слоняясь по причалу, пытался обнять русскую торговку пирожками и яблоками, Нафиса засмеялась. Человек кричал что-то, приставая к посторонним, а те грубо отпихивали его.

– Гульсум-ханум, Гульсум-ханум! Взгляни-ка на того глупца! – смеялась Нафиса, но, повернувшись к подруге, вдруг осеклась.