Краткое пособие по изготовлению кукол

Аннотация

За серьезные уголовные преступления людей больше не отправляют в тюрьму, а лишают статуса человека; законодательно делают вещью. Новое порочное мироустройство влияет не только на самих преступников, жизнь которых больше не стоит ничего. Существование «славиков» (от англ. slave – раб) незаметно уродует душу каждого – хозяев, обывателей, которые мечтают обзавестись своим славиком, даже тех, кто вынужден безмолвно наблюдать за новой аморальной действительностью. Славики условно делятся на классы в зависимости от того, как их используют. Тех, кого превращают в секс-игрушки, называют куклами…

Содержит нецензурную брань.

Глава 1 Гудкову важно было нравиться людям. Сегодня он чувствовал себя на высоте. Он сошёл с доски, подщелкнул ее с хвоста и, не глядя, поймал рукой. Дешево, но эффектно. Светофор только зажёг красный, и Гудков наслаждался вниманием ожидавших старта по обе стороны пешеходного перехода. Сам он неотрывно следил за обратным отсчётом, но всё же знал – они все смотрят: пристально, искоса, коротко поглядывают, с любопытством, может, с осуждением, но смотрят. Лонг – не самая обыденная штука для города; хоть и мегаполис, но всё же не Калифорния. К тому же доска была огромной и яркой, на неё нельзя было не смотреть. Но больше всего Гудков надеялся, что заметят его кеды – новенькие, до неприличия белые и непозволительно дорогие. Гудков притопывал ногой в такт музыке, гремевшей из колонки в рюкзаке за плечами. Это раздражало, но главное – привлекало внимание. Хотелось, чтобы люди вокруг смотрели на него: красиво и хорошо одетого, неординарного, плюющего на чужое мнение. Позёрство? Ну и что? Они все спешат на работу, а он просто катит куда-то. Они завидуют этой лёгкости, пусть даже самим себе в этом не признаются. Он бы завидовал. И это нормально. И почему «бы»? Вчерашний он завидует тому Гудкову, который будет проживать сегодняшний и завтрашний дни. Два дня без подносов, дежурных улыбок и унизительного ожидания чаевых. Свобода?! Не совсем. Но что-то очень к ней близкое. Гудков отпустил доску, чуть протолкнул ее вперед, запрыгнул и затрясся на бугристой зебре, уклоняясь от встречных пешеходов. Он немного раздражал их, и это было приятно. В конце зебры – невысокий бордюр тротуара. Гудков приподнял передние колёса, но задняя подвеска ударилась о ступеньку, и он едва не грохнулся. Гудков забросил лонг на тротуар, вскочил и спешно поехал. Лицо заливала краска. Он чувствовал, как интерес людей вокруг обернулся насмешками и снисходительными улыбками. Их взгляды жгли в спину. Гудков толкался всё чаще и сильнее, пытаясь скорее сбежать от своего стыда, но лицо горело всю дорогу до парка. Музыка раздражала. Улыбки прохожих стали казаться ядовитыми и высокомерными. Они не видели его унизительного падения, но всё же… Даже новые кеды не могли унять ощущения собственной никчёмности. Олег был уже на площадке. Это была не спортплощадка – просторная асфальтированная плешь между павильонами и торговым центром. Каким-то чудом ее не превратили в паркинг. Гудков подъехал к газону, закинул доску одной подвеской на бордюр и стал распаковывать рюкзак. Выложив колонку и воду на газон, он растянулся на траве и сунул рюкзак под голову. У Олега шло занятие, судя по всему, первое для его ученика. Зрелище так себе. Гудков сделал музыку погромче, прикрыл глаза и пригрелся на солнце. Легкое марево, мерный стук и дребезжание досок об асфальт переплелись в странную колыбельную и Гудкова стало клонить в сон. Засыпать он боялся. Первые весенние дни в парке хотелось проживать полностью, ни секунды не тратя на даже самое приятное забытье. Но и открывать глаза не хотелось. – Подъем! – Олег стоял над ним, загородив солнце. Гудков сел, растёр лицо и взъерошил волосы. Он всё-таки заснул, и теперь тело била тихая дрожь. Олег протянул руку, Гудков пожал её и после оперся и вытянул себя. – Привет. Чёрт… Начнём? – Не. Перекур. Гудков рухнул обратно на траву. – Надо бы размяться. – Кто у тебя? Гудков глянул на часы. – Даня. В зелёном шлеме. Через пятнадцать минут. – Аааа… Олли, – оба ухмыльнулись. – Ну, с ним сразу и разомнёшься. – Да уж. Гудков снова поднялся. Протянул спину, прокрутил стопы, разминая голеностоп. – Хорош. Уже заметил. – Класс? Олег пожал плечами. – Два дня нормальной катки, и им шандец. А так – классно. Гудков покосился на раздолбанные кеды товарища. – Они стоят раз в восемь дешевле и им уже год. А твои ещё приличные были, – поймал его взгляд Олег. – В них уже стыдно ходить было. Олег пожал плечами. Его кеды были разодраны наждаком в нечто бесформенное, и казалось, не рассыпались только благодаря вставленным шнуркам. – Блин, я вот как ты не могу. Ученики, родители, бабы… – Дело-то твоё, – примирительно улыбнулся Олег. – Кедосы классные. Гудков завидовал Олегу – ему действительно было плевать, кто и что о нём думает. Он был похож на беспризорника: рваные кеды, тонкие в ссадинах ноги, замызганные артезы на коленях, дурацкие короткие шорты и длинная бесформенная футболка с отрезанными рукавами. Всё это было чистым, и сам Олег был вполне чистоплотным. Издалека казалось, что он воняет, как вокзальный бомж. При этом катался он гораздо лучше Гудкова. С площадки виделся вход в парк, поэтому Даню Гудков разглядел заранее. Мальчик шёл с сопровождающей, она несла его доску в руках. Набрал номер мальчика, ответила девушка. – Дай трубку хозяину. И чего это мы доску в руках носим? Заниматься с детьми Гудкову нравилось. Взрослые чаще были пресыщенными, хотели «научиться чему-то новому», чтобы «получать новые яркие эмоции». Нередко это были одинокие задроты от двадцати до сорока – обоих полов, – уставшие от своей незамеченности миром и брошенные. Первых Гудков презирал, вторых рассматривал как «еду». А с детьми было весело. Свежие и непосредственные, они не пытались ничего залечить или «приладить» давно отрезанную руку к телу, десятками лет обходившемуся без неё. Откровенно классных ребят приходило мало. Большинство были глупыми и раздражающе-капризными, другие слишком наглыми и невоспитанными. Но из-за нескольких хороших ребят можно было и потерпеть остальных. К тому же, найти общий язык можно было и с самым мерзким засранцем. Конечно, гавнюк не становился вдруг более приятным, нет – но хотя бы начинал слушать и слушаться. В такие моменты Гудков верил, что приложил руку к тому, чтобы они выросли хорошими людьми. Даня катался плохо. Это было четвёртое занятие, а выглядело, как если бы он пришёл впервые. Но Гудков улыбался, подбадривал и хвалил парня за каждый маленький успех. Это раздражало обоих. Ведь на деле всё было хреново. Но оба молчали: Гудкову не хотелось расстраивать или даже терять ученика, Даня понимал, что его просто пытаются подбодрить, но не любил тратить время на капризы, и просто продолжал пытаться. – Разверни ногу. Ведущую. Вот. Заднюю обратно разверни. Так. Супер. Теперь вес чуть на заднюю. Вес на неё! Теперь на переднюю. Заднюю опускаем и едем на одной ноге. Теперь толчок. Супер. Только не переноси вес на толчковую. И всё по кругу. Даня едва держал равновесие. И ноги были слабоваты. Нужна была пауза. – Как дела в школе? Даня остановился. – Нормально. – Долго ещё до каникул? – Через неделю. – Куда поедете? – Не знаю. Мама хочет на море. Папа в горы. – То есть, у тебя два отпуска. Мальчик пожал плечами. – А ты куда хочешь? – В Норвегию. Гудков присвистнул. – А там что? – Там фьорды. – Так с отцом туда и езжайте. – Не. Он хочет в Австрию. Подобные рассказы Гудкову давались сложно. От них тяжело было защититься. Они ненавязчиво затягивали в фантазии, уютные и несбыточные. И вот он уже грезит, как сам свалит куда-нибудь на шикарный курорт греть пузо на солнце, или в шикарном шале – ноги у камина. Но всё, что ему светило, горящая путёвка в какую-нибудь Турцию осенью и батареи центрального отопления на склоне в Кировске. Иллюзий на этот счёт он не питал. Он был дипломированным инженером, работавшим официантом. – Так, ладно. Перекур окончен. Давай теперь пивоты пробовать. Затягивай каску потуже. – Это шлем, – в очередной раз, смеясь, поправил мальчик Гудкова. – Да хоть пилотка. Подтягивай ремешок. Как делать, помнишь? – Ага. – Рассказывай. Олег катался поодаль и подкатил к Гудкову. – Пиндец!.. – сказал Гудков, когда Даня отошел подальше. – Такое ощущение, что ему мозжечок удалили. И ведь видно – старается. Олег рассмеялся. – А кукла ничего такая… – мечтательно вздохнул Гудков. Олег хмыкнул. Оба смотрели вслед удаляющейся парочке – мальчик ехал на доске, женщина семенила рядом – Я бы от такой не отказался, – сказал Гудков. – Был бы с ней милым и добрым. Как думаешь, за что её? Олег пожал плечами. – За что и всех остальных смазливых девчонок… Олег был против славиков и закрытия тюрем, точнее – против хозяев и плантаторов. Он даже несколько раз участвовал в митингах, но в последний раз ретивые полицейские уложили его в больницу – буквально отбили желание участвовать в протестах. И как многие «тюремщики» он считал, что новая система развязала руки работорговле, и половина славиков ничего не сделала – просто понравились какому-то толстосуму. – Не нагнетай. Кто-то сочинил все это, какой-нибудь любитель теории заговора, а вы разносите… Олег с сочувствием посмотрел на друга. Снова спорить с Гудковым ему не хотелось. – Поехали. Посветишь кедосами, пока не стыдно ещё, – усмехнулся он. Олег частенько поддевал Гудкова за его потребность во внимании. Родители погибли, когда Гудкову было пятнадцать. Выпивший отец сел за руль и угробил себя и мать. Гудков давно перестал винить его. Папа был отличным мужиком – художником, да и вообще мастеровитым, – но плохо справлялся с трудностями. А они пошли непрерывным товарным составом – сначала заболела мама, потом кризис, съел все сбережения, следом закрыли завод, – запил. Денег всегда не хватало. И чем сильнее, тем больше отец пил. А потом родители умерли. Гудков остался с бабушкой. Пенсии не хватало, пришлось после школы и в выходные подрабатывать – курьером, грузчиком, помощником мастера в автосервисе. Бабушка заболела, когда Гудков учился в институте. Атеросклероз сосудов сердца. Хотелось положить в хорошую клинику, но нужно было продавать квартиру. Но Гудков был несовершеннолетним, а бабушка отказалась: «Я все равно скоро помру, а тебе еще жить». Шунтирование прошло неудачно. С тех пор бедность для Гудкова стала синонимом смерти. И Гудков всеми силами старался выглядеть с иголочки и не переставать зарабатывать. Чтобы если эта старуха вдруг посмотрит на него – увидела хорошо одетого загорелого парня, а не блеклого нищего мужичка без возраста, и прошла мимо. И когда нужно было решать, идти работать по специальности и пахать там несколько лет за копейки или остаться официантом, но с зарплатой втрое выше, Гудков без колебаний выбрал последнее. В душе он надеялся, что когда-нибудь сама жизнь подкинет ему козырную карту, и он избавится от своей никчемной работы. Но быстро осаживал себя – выглядело так, что судьба его ненавидит и, если ничего не происходит, скорее она готовит ему очередную яму с дерьмом, чем подарок. Олег все это знал, и, кажется, даже понимал. Но продолжал периодически подкалывать Гудкова, называя это «терапевтической постановкой мозгов на место» и «прививкой нормальных ценностей». Гудков посмотрел на часы. До следующего занятия времени было полно. Он кивнул. Конец весны – самое лучшее время. Запахи яркие, приторные, но дышалось этой густой смесью приятно и жадно; жара днем легче, а вечера свежие; музыка и толпы еще не раздражают, а создают ощущение общности и праздника. Гудков знал, что продлится это всего пару недель, и не хотел упустить ни дня. К приезду Лизы Гудков расшиб себе локоть и стёр колено. – Какой ты красавчик! Тебя ограбили? – рассмеялась девушка, – Привет, Олежек! Олег кивнул и отъехал в другой конец площадки. Девушка попыталась поцеловать Гудкова в губы, но отстранился и осмотрелся. – Не здесь. Лиза рассмеялась. – Трусишка. – Ну, чего сегодня поделаем? – Есть у меня одна идея… – Лиз, хватит. – Ты же у нас инструктор… Лиза занималась у него второй год. Не то что бы она стремилась чему-то научиться, просто нравилось тусоваться в парке, есть пончики сидя на траве после и делать вид, что она чуть младше, чем есть. На занятия она всегда приезжала в мини-юбках и весьма откровенных топах. Они заехали в отдаленную часть парка. Лиза соскочила с доски и набросилась на Гудкова. Доска из-под Гудкова вылетела, а сам он едва удержался на ногах. – Лиз! Бллин! Ты что творишь? Не обращая внимания на брюзжание, Лиза потянула Гудкова с дороги в негустой лесок. – Лиз, нет! Хорош! – Ну что ты такой трусишка? – Я сто раз объяснял, что это моё рабочее место. – Тогда поехали к тебе. – У меня ещё два занятия сегодня. – Отмени. – Не могу. – Я оплачу, – она засунула руку в штаны Гудкова. Он отпрыгнул. – Прекрати! Не в деньгах дело!.. – Попроси Олега. – Я не могу каждый раз его просить. – Мой срочно улетел… Вернётся завтра. У меня нельзя, но у тебя можно. На ночь. – Ты слышишь меня вообще? У меня два занятия ещё. – До скольки? – Лиз, я не хочу… Если муж узнает? Он же меня прибьет. – А если будешь мне отказывать, я ему сама скажу. Что приставал ко мне. Гудков побелел. За домогательства и так можно было попасть в куклы на годик. А Лизин муж был какой-то ещё ко всему шишкой в ФСБ. – Ты всех своих любовников так удерживаешь? – А кроме тебя никто от халявного секса не отказывается… – рассмеялась девушка. – Ну что ты скис? Я же пошутила. Не скажу я ему, не волнуйся. Она снова кинулась на шею Гудкову, но он отстранился. – К одиннадцати буду дома, – Гудков поплёлся за доской. – Только у меня ни еды, ни алкоголя… Вчера лень было. И не на ночь. Мне вставать рано. Они вернулись на площадку. Олег всё так же тренировался в дальнем конце. – Ну что, ровно в полночь? – У нас ещё полчаса с тобой… – Вот приеду и дозанимаемся, – подмигнула Лиза. Она посмотрела за плечо Гудкова, на Олега. – Делает вид, что не с нами. – хихикнула Лиза. – Мне кажется, твой друг меня недолюбливает… – Ну что ты! С чего бы это?! – мрачно хмыкнул Гудков. – Не паясничай, – строго отрезала Лиза. И Гудков внутренне съежился. Но тут же она снова невинно улыбнулась. – Я по магазинам пока. Всё. До встречи. Она чмокнула его в щёку. – Олежек, пока! Олег сделал вид, что не слышит. – Ну всё, сладкий. Не задерживайся. И успей принять душ. У меня на тебя большие планы, и не хочется тратить время… – Опять? – Олег подъехал, когда Лиза уже скрылась из виду. – Я её боюсь… – признался Гудков. Олег пожал плечами. – Сказала, что если откажу, расскажет мужу. – Не расскажет, – Олег пританцовывал на доске, поднимая и опуская нос лонгборда. – Тебе, конечно, ноги выдернут. Но её лафа тоже закончится. Она не настолько дурная. – Хорошо хоть красивая. – Вот смотришь на твоих баб и кажется, что «красивая» – синоним «отбитой». Может, тебе сменить парадигму? Порой дешевые кеды и удобнее, и живут дольше. – Надо стремиться к лучшему. Живёшь не по средствам, и это стимулирует тебя к переменам. – Или загоняет в угол, – Олег улыбнулся. – Может, и так. Надоело всё. Решать, волноваться. В углу проще. Там уже ничего не решаешь. Олег удивленно смотрел на товарища. – Такой ты странный, Антох… – А кто нет? Было тепло, но сумеречное небо отдавало чем-то зимним и при взгляде на него у Гудкова по спине пробежали мурашки озноба. Зажглась иллюминация, фонари. Теперь стала слышна игравшая в парке музыка: то ли её тоже только включили, то ли в темноте обострился слух. От трескотни проснувшихся цикад всех мастей уши словно чесались. Уезжать не хотелось. Вечер был таким гармоничным, ненавязчивым и уютным, а дома – вынужденность с Лизой. – Так не едь, – спокойно резюмировал Олег. Гудков усмехнулся. – Легко сказать… – Да не расскажет она никому! – Скажет – домогался. – Я буду свидетелем защиты. – Ага! Херню не городи. – Ну тогда… хорошего тебе вечера. Гудков грустно улыбнулся и отбил пятёрку товарищу. Он пробросил лонг чуть вперед, разбежался и вскочил на доску. Движение унимало дурацкие мысли. Да и мысли вообще. До парковки Гудков добрался быстро. Он убрал доску в багажник, плюхнулся на сидение и открыл все окна – после солнечного дня в салоне было душно. Несколько минут он сидел закрыв глаза, наслаждаясь тишиной, темнотой и бездвижьем. Гудков думал о том, как придёт домой, скинет просоленную одежду, смоет липкую плёнку пыли и пота прохладной водой и душистым ментоловым гелем, выпьет сладкого чаю, наденет чистое бельё и ляжет. Сейчас счастьем казалось просто растянуться на кровати и наслаждаться тем, как расслабляясь, тело растворяется в воздухе. И обязательно на свежем постельном белье. Гудков тряхнул головой. Нужно было ехать. Не дай бог Лиза припрётся раньше. Гудков завёл машину, и та старчески завизжала – то ли ремень ослаб, то ли генератор издыхает. Гудков покраснел. Было неловко за то, что ездит на старье. Денег на ремонт вечно не оставалось. Он мысленно пожурил себя за слишком дорогие кеды. С другой стороны, тачка всегда находилась на грани поломки, так что он привык. Даже если починить и заменить всё, что можно, приличной машина все равно не станет. Двигатель прогрелся, визг шкивов затих. Каждый раз, задумываясь о деньгах, не копейках за разнос еды или занятия, а серьёзных деньгах, казалось, что все вокруг зарабатывают больше. Даже Олег. Для него ученики – не заработок. Просто фан. Олегу повезло. Он рано начал фотографировать, потом переключился на видео и теперь работает оператором на фрилансе. Ничего постоянного, скачет с проекта на проект, и не парится. И имеет втрое больше Гудкова. Гудков ничего не умел. Можно было бы, наверное, подтянуть спецуху, маткад и пойти по диплому инженерить, но одна эта мысль навевала скуку. Но что дальше? Всю жизнь горбатиться, протирая столы? Работай он инженером, у него был бы хоть какой-то рост. Можно было бы освоить новую профессию, но было поздно. Или не поздно. Гудкова ничего не интересовало настолько, чтобы броситься в это дело с головой. Может, он просто неудачник? Человек с покалеченным кругозором? То есть, в самом деле неспособный чем-то глубоко интересоваться, любить? Ведь буквально все вокруг находили что-то, в чём были хороши. Глаза закололи придорожные баннеры. Реклама Острова с улыбающимися куклами «Все ваши желания для нас – закон», «Остров осуществит ваши самые смелые фантазии». Они перемежались рекламой новых микрорайонов и весенними сэйлами славиков к старту дачного сезона. Гудков вздохнул. Все это для каких-то других людей. Они зарабатывают, покупают вещи и путешествуют… Чёрт! Ведь он хороший человек! И всю жизнь он выживает. Это нечестно. Так быть не должно. Распорядитель мира просто готовит для него нечто фантастическое. За всё, что с ним произошло, должна быть награда? Нет, возможность. Да, возможность всё изменить. От этих мыслей Гудкова охватила привычная тоска, ощущение безысходности и нарастающая паника. Гудков стал снова думать о прохладном душе и о том, как после разляжется перед телевизором. Гудков любил возвращаться домой, когда за окнами было темно. Квартира была его частью. Вечером это ощущалось острее. Темнота на улице и желтый свет люстр делали ее совершенно отрезанной от мира. Когда соседи и прохожие не сильно шумели, можно было представить, что ты в космическом корабле, один на один со вселенной – ты, немногочисленные мысли и призраки. Последних в этом доме хватало. Родители, бабушка. Пожалуй, они и делали это место особенным. Все здесь Гудков давно переделал, и дом не походил на то место, где он вырос. Убрал перегородку в кухне и большой комнате, сделав современную гостиную, постелил ламинат, вставил стеклопакеты – в общем, постарался осовременить ее. Материалы были недорогие, и лоск быстро исчез, но Гудков был доволен тем, что появился вектор развития. Единственное, что осталось нетронутым – обои на большой стене в гостиной. Отец решил оживить тусклые дешевые обои, и нарисовал на стене ночной пейзаж, с лесом на переднем плане и огромной горой сзади; с вершины горы вниз струилась тонкая тропинка, она приближалась и плавно расширялась, своим началом упираясь в пол комнаты. Гудкова завораживала сказочность этого рисунка. Когда родители умерли, бабушка поставила на вершине горы две точки. Тогда он назвал все это глупостью, наговорил обидных слов. Но потом сам пририсовал еще одну точку. Он мечтал, что во сне часть его отделяется от тела, встает на эту тропинку, бежит до самого верха, где его ждут. Из-за этого ему часто было неловко ходить по дому голым и водить домой женщин. Но избавиться от нее Гудкову и в голову бы не пришло. – Ну что, ещё раунд напоследок? Лиза встала на четвереньки, оттопырила зад и потрясла им. – Сил нет. Гудков рухнул на кровать, нашарил под подушкой пульт и включил телевизор. – … подсудимому вменяется… – Ой, переключи! – Мне нравится. Лиза хмыкнула. – Хотя бы звук выключи. Терпеть не могу эту мерзость. – Почему? – Потому, – отрезала Лиза. Она встала с постели и стала шарить по тёмному полу в поисках одежды. – Свет? – Нашла, – огрызнулась она. Успокаивать её всплеск Гудкову не хотелось, он пожал плечами и уставился в телек. Выключенный звук ничего не менял. Говорили всегда приблизительно одно и то же. Все доказательства демонстрировали зрителям; разобрать, что на фото и без звука было несложно. – А почему ты просто не купишь себе славика? Сделала бы из него куклу… Лиза натянула лямки лифчика на плечи и заправила грудь в чашечки. – А зачем? – Да вот за этим, – Гудков махнул рукой на измятую постель. – Зачем? Я и так справляюсь. – Это было бы проще. – Миша бы ему сразу член отрезал, – рассмеялась Лиза. – Плюс неинтересно, если тебе не могут отказать. – Неужели? – Детка, если бы ты действительно не хотел, меня бы здесь не было. Ты просто как маленький. Дуешь губки и винишь всех вокруг, но на самом деле рад, когда за тебя всё решают. Гудков хотел начать оправдываться, но Лиза его остановила. – Антош, мне ещё не хватало на отдыхе мозг разборками и «серьезными разговорами» грузить. Гудков натянул трусы и прислонившись к косяку смотрел, как Лиза обувается и правит причёску и макияж. – Ну всё, детка. Я готова! До скорой встречи, – девушка поцеловала его в губы и оттянула трусы. – И тебе пока, красавчик! Гудкову не терпелось закрыть за ней дверь и завалиться на час перед телеком, но на пороге Лиза остановилась и вернулась в квартиру. – Я ж за занятие не отдала, – она полезла в сумку и выложила на полку для ключей две пятитысячные бумажки. – Эм… Хочешь абонемент взять? – Это за сегодня, малыш, – рассмеялась она. – Лиз, это много! Я не… – Считай это взносом на ремонт жилища. А то пора уже избавиться от этой нелепой мазни, – Лиза кивнула на стену гостиной. Девушка уже спускалась по лестнице. Бежать за ней по подъезду в неглиже Гудков не собирался. Он вздохнул и закрыл дверь. – Я ей шлюха, что ли?! – зло посмотрел на деньги Гудков. Трогать их не хотелось. Он прошёл в комнату, но скоро снова вернулся в коридор. Закрыл входную дверь на щеколду, погасил свет, долго смотрел на деньги и в конце концов брезгливо взял и убрал в лежавший рядом бумажник. Гудкова снова охватило неприятное чувство, будто родители сейчас отвлеклись от своих призрачных дел и стоят здесь, невидимые, и смотрят на него. По спине прокатилась волна мурашек. Стало не по себе и стыдно. Гудков включил свет. Постояв немного, он зажмурился и выдохнул. – К чёрту, – он бросил бумажник на место, щелкнул выключателем и пошёл в комнату. Измятая простынь вызывала отвращение. Гудков поднял с пола подушки и одеяло, и набросил на большое влажное пятно в середине кровати. Пора было ложиться, но спать не хотелось, к тому же, лучше подождать, пока одеяло немного просушит лужу. Гудков отодвинул штору. За окном через дорогу стоял дом. Это была элитная постройка с кичливым гранитным фасадом, собственным фитнес-центром, СПА и небольшим околодомовым сквером, огороженная от простых смертных высоким кованым забором с пиками. Дорога была узкой, двухполосной, поэтому в окнах можно было разглядеть лица людей. Окна квартиры, интересовавшей Гудкова, горели тихим оранжевым светом ночников. Гудков не удивился – хозяйка частенько ложилась поздно. Гудков торопливо выскочил на кухню, заварил чай и вернулся назад с парящей кружкой. Он забрался на подоконник с ногами и стал наблюдать. Девушка сидела на диване в гостиной с книгой. Книгу Гудков дорисовал – из-за спинки была видна только голова, чуть подсвеченная сбоку светильником. Она могла сидеть так еще час или два. Гудков никуда не спешил. Да и цели никакой у него не было. С тех пор, как они «познакомились», Гудков видел ее всякой – домашней, разряженной, в шикарном белье, голой. Подглядывать было плохо, да, но большую часть времени Гудков даже не смотрел в ее окно – его взгляд расфокусировался, и глаза заволакивал легкий туман. Его фантазии редко касались секса. В ее окно Гудков путешествовал, как на гору в соседней комнате. Эту девушку он не знал, и это в ней было самым привлекательным – она могла быть какой угодно, такой, какой он ее «создаст». Он представлял, как однажды они встретятся – обычно они сталкивались в магазине, реже – на улице, он ее толкает, она что-то роняет…, пару раз он представлял, что она оказывается его новой ученицей. Гудков расписывал в уме их разговоры – неловкий первый, ночные, которые нет сил прекратить, томные, с долгими теплыми прощаниями, представлял, как он скажет ей, что живет через улицу. И вот он уже станет частью того, заоконного мира. И однажды он признается ей, что был влюблен еще до встречи, расскажет, как пытался представить, какая она, и что на деле она оказалась в десятки тысяч раз лучше. У нее есть деньги, это понятно. Но Гудков знал точно, что это здесь не при чем. Девушка встала. В ее руке появился телефон. Несколько минут она прохаживалась по комнатам. Она улыбалась. Гудков позавидовал тому, кто звонил – да вообще всем, у кого был ее номер. Повесив трубку, она неспешно прошлась по дому и погасила весь свет. Гудков несколько минут всматривался в окна, ставшие зеркалами, слез с подоконника, отставил кружку с нетронутым чаем, тщательно задернул шторы и лег в постель. Пятно не просохло. Гудков поморщился, отодвинулся чуть в сторону и накрылся одеялом с головой. Глава 2 Гудков не сразу сообразил, где он. В голове висел туман, сквозь который нельзя было разглядеть те отрезки прошлого, которые объяснили бы место и обстоятельства. Разогнать вязкую пелену усилием воли не получилось – мышление незнакомо замедлилось, и повелительные импульсы шли слишком медленно или не доходили вовсе. Руки, колени и челюсть саднило, затылок нудно пульсировал. Боль тоже ощущалась как-то тускло: чувствовалось, что дело серьезно, но что-то остроты не было. Внутри тела была незнакомая пустота и невесомость. Перед глазами все плыло. Хотя он только что очнулся, было странное чувство, что он давно бодрствовал, но отчего-то только сейчас мозг включился в реальность. А что было до этого? – неизвестно. Последнее, что он отчетливо помнил – бар и виски в компании какого-то незнакомца. Он сосредоточился и сфокусировал зрение. Стекло, люди рядами, как в зрительном зале, высокий стол, за которым сидят трое, столбики-приставы. Суд. Почему его судят? Кто этот человек, с которым он выпивал? Как он оказался в баре? Это на него не похоже, к тому же вчера была только среда. Пить среди недели в кабаке… Ответов не находилось. Даже от этих несложных выкладок голова начала пульсировать глубокими болезненными спазмами, глаза заволокло водой, уши заложило. Гудков вдавил пальцы в виски. Где-то он видел, что это может помочь, главное – запомнить, по часовой стрелке массировать или против. Он не помнил, как правильно… Суд. Нужно бояться, но страха не было: в том углу сознания, где обычно сидел этот мерзкий паук, теперь мирно серебрилась пустая паутина. Но почему? Ведь происходящее сейчас – самое страшное, что может случиться с человеком в современном мире. Куда страшнее смерти. Гудков силился понять, как оказался подсудимым быстрого суда. Кем-кем, а убийцей он не был, толком даже не дрался никогда. Конечно, мысленно он с пугающей регулярностью избивал наглецов и хамов, вступался за слабых, но на деле на это никогда не хватало смелости. Можно было бы решить, что вся копившаяся злоба вдруг прорвалась наружу. Но Гудков слишком хорошо знал, что от одной мысли о реальной стычке, даже словесной, из своего угла спускался мохнатый разлапистый черный ужас, разраставшийся иглами цепких клешней, и вот уже он, Гудков, становился мелкой букашкой в тени угла против гигантского кровожадного Страха. Гудков почувствовал, как екнуло сердце. Через паузу – еще раз. Сознание оживало. Он поднял голову. Взгляд стал чище, легче. Мозг быстрее анализировал увиденное. Появился страх. За ним пришла стыдливость и неловкость: кожу закололи взгляды; Гудков почувствовал себя голым. Перед судейским столом стоял человек. Он апеллировал к залу, частенько оглядываясь на судью. Прокурор. Шум в голове стих, и Гудков еще не понимал, но уже слышал, что говорит обвинитель. Адвокат сидел спиной к аквариуму, и все, что мог видеть Гудков – опущенную голову и мерно вздымающиеся плечи госзащитника. Он спал. Для быстрого суда это было нормой. Сюда попадали только, если расследовать было нечего, и адвокаты здесь сидели для галочки. Но что у них есть на Гудкова? Откуда?! Откуда-то ядовитым теплом в самое нутро просочилась надежда. Безосновательная и пустая, она отчаянно высвечивала серую безысходность. Гудкову на память пришли все суды, которые он видел раньше. Подсудимые порой долбили кулаками в стекло, оправдывались, приводили факты или просто кричали о своей невиновности. Гудков знал, что у зрителя все это вызывает только неприязнь, а зачастую и вовсе убеждает в виновности. Неприятное внешне не может быть хорошим – закон маркетинга. А в зале были такие же зрители, что и у экранов. Но сейчас Гудкову было плевать. Нужно, необходимо вскочить и наброситься на чертову преграду, долбить в нее пока не услышат. Только надо перебороть стыдливость и сделать первый шаг. Несколько раз он уже внутренне поднялся, но едва действительно встал, в зал ввели человека. В зал ввели мужчину. Свидетель. Гудкова начало трясти. Все. …Расскажите суду, что вы видели… …как подсудимый ударил… ударил снова… вызвал скорую… мертв… …В собственность наследников… На стол громогласно опустился судейский молоток. Гудков хорошо знал Страх. Параноидальные опасения, что оставил не выключенным газ, боязнь, что по пути домой шпана, галдящая в зарослях парка нападет, унизит и ограбит, волнение, что новое начинание обернется провалом, пугливое заискивание перед начальством, которое может уволить в любой момент, страх пауков и змей, предчувствие , что эта ноющая боль в груди обязательно не возрастная, а обязательно неоперабельный вид рака, холодные цепкие пальцы мыслей о неизбежной смерти, приходившие перед сном. То, что он испытывал сейчас, по силе превосходило все это. И не находилось ни одного спасительного аргумента, за который бьющееся в агонии сознание могло бы ухватиться и успокоиться. Сердце билось так быстро и мощно, что от напора из глаз и носа потекло. Гудкову казалось, что вот-вот сумасшедшее давление вытолкнет глаза из орбит. В ушах звенело. Откуда берется этот звон? Приставы открыли аквариум и поволокли Гудкова к выходу – идти сам он не мог. Хотел – под суровыми взглядами зрителей, – но ноги предательски ослабли и не держали. На выходе из зала стояла женщина. Мать? Жена? Гудков попытался вспомнить приговор, но все воспоминания свелись только к гулкому удару молотка. Женщина смотрела печально и беззлобно. Опухшие глаза с потекшей тушью. По щекам ровными и серыми полосками спокойно и устало сбегали слезы. Парами они стекались к подбородку, где, слившись в одно, капали на грудь. На футболке расплылось темное пятно. Достаться ей было бы очень неплохо. Но женщину уже осадили агенты. По виду она была небогата. А значит, скорее всего, продаст его. – Не продавайте, – ослабшим голосом прошептал Гудков. – Пожалуйста. Но тут же получил тычок между лопаток и рухнул на пол. Его снова подняли и отволокли в камеру. Глава 3 Сотни раз Гудков смотрел "быстрые" суды и чувствовал их гармонию, даже радовался приговорам для жестокости. Жизнь за жизнь. Видимо, и впрямь все новое – хорошо забытое старое. Гуманизм, ценность и уникальность каждого – никто этого не отменял. Но вор, укравший такую ценность, не может оплатить лишь ее часть, отдав десять-двадцать лет свободы. И нет разницы, жесток ты был или неосторожен. Ты забрал душу, а значит больше не принадлежишь себе. Ты становишься собственностью тех, у кого отнял. Хотя в исключительных случаях, когда бесчеловечность деяний подсудимых переходила все мыслимые границы, и жертв, а значит и вероятных хозяев было чересчур много, суд мог сразу приговорить подсудимого к анатомическому театру, возместив потерю семей долей среднерыночной стоимости славика. В камере не было окон и ламп освещения. За решетчатой дверью в коридоре нервно пощелкивали лампы дневного света. Из загаженной дырки в полу воняло аммиаком. Глаза резало. Гудков протиснул лицо между прутьев. Коридор был длинный. Обе стены были разделены на равные темные зарешеченные ниши. Гудков чувствовал, что он здесь не один, но никого не видел. Такие же как он ожидающие транспортировки вещи, оглушенные новым статусом, жались по углам за нарами, а может, равнодушно дремали. С объявления приговора прошло уже несколько часов. Точнее Гудков не знал. Ничего хорошего это не обещало. Однажды он ходил получать славика с другом. Если отказываешься продавать, документы оформляют быстро. Он до последнего наделся, что просто какая-то задержка с оформлением права собственности. Но умом понимал, что из суда его увезет не печальная вдова (мать?), а автобус скупщика. Пока он ждал, несколько раз открывалась дверь в конце коридора – та, через которую привели его. Шаги. Лязг решетки. Одного заключенного провели мимо его камеры. Бледный, остролицый, но какой-то несломленный. Виновен он был или нет – не важно: в его взгляде не было раскаянья. Высокомерная злость. Пренебрежение. Глаза его смотрели под потолок, стараясь не касаться мерзости помещения. Гудков завидовал. Когда дверь лязгнула снова, Гудков почувствовал: "Все". То ли количество топающих ног и мелодика голосов, то ли и впрямь шестое чувство – но ошибки быть не могло. Гудков отпрянул от решетки, глубоко вжался в угол, притянув ноги к груди. Зашелестели листы. – Так. Староверов. – Семнадцатая. Замок. Скрип решетки. Сутолока. Наручники. – Колбин. – Седьмая. Замок. Скрип решетки. Гомон и бормотание. Видимо, сопротивляется. Удар. Стоны. – Не надо портить. А то с тебя возьму за каждую ссадину. – Ученые. Ни следочка не будет. Не волнуйтесь. Наручники. Гудкову казалось, что он стоит на путях и смотрит на несущийся на него поезд, и не может ни уйти, ни отвернуться, ни закрыть глаза. Фамилия. Лязг. Скрип. Наручники. Шаги. Голоса. Снова фамилия. Лязг. Скрип. Наручники. Нескольких заключенных провели мимо его камеры. Гудков, как мог, укрылся в тени за нарами, надеясь, что если не заметят, то может и вовсе про него забудут. И он останется здесь. Это в любом случае будет лучше, чем то, что его ждет. Он сосредоточился на ритме звуков, и не расслышал, как назвали его фамилию. Когда вошли надзиратели, он так же сидел в углу, с пустыми испуганными глазами. Его выволокли на середину камеры, больно ткнули в ребра мысом ботинка, подняли за шиворот, поставили и вытолкали в коридор. Ватные руки с чрезмерной жестокостью завели за спину и туго стянули запястья острыми браслетами наручников. Казалось, что давно уже наступила ночь, но на улице было ясно и многообещающе свежо. В воздухе безмятежно парили мохнатые пушинки тополя. В яркой зелени и ласковой прохладе ароматного ветра чувствовалась декоративная фальшь. В их группе было семеро. Татуированный толстяк в изодранной окровавленной тельняшке, высокий остролицый из коридора, трое чумазых таджиков или узбеков с одинаковыми, как у перепуганных животных, глазами, и одна женщина. Раньше Гудкову казалось, что женщины должны транспортироваться отдельно. Во избежание. Девушка была очень красива. – За что тебя, милая? Муженька порешила? Девушка и без того выглядела выжатой, издерганной. Гудкову казалось, что она чувствует то же что и он, так же, как он. Захотелось поймать ее взгляд, понимающе кивнуть, подмигнуть, но после слов Толстяка та лишилась чувств и рухнула на асфальт. Гудков машинально кинулся ей на помощь, но тут же получил от конвойного дубинкой под колено и сам растянулся на земле. Глупо было дергаться. Что бы он смог сделать со скованными за спиной руками? Он зажмурился и задышал часто, чтобы сдержать крик. В нос тут же набился вездесущий пух. – Встать, – рявкнул конвойный и профилактически пнул Гудкова в ребра. – Ну что, как, спасатель? Обогрели тебя? – рассмеялся толстяк. – Думал, легко быть рыцарем? – Молчать, – насмешник тут же получил под дых. Гудков, боясь новых побоев, поднялся. Сделать это вышло не сразу – мешали наручники да и нога и впрямь горела огнем. Какое-то время они стояли в тишине. Конвойные без особой охоты скуривали сигарету за сигаретой. Поднадзорные осторожно переминались с ноги на ногу. Гудков шумно выдыхал, пытаясь избавиться от набившегося в ноздри пуха. Звук был раздражающий, и Гудков ждал, что вот-вот его окрикнут или, что вероятнее, ударят. Они стояли посреди небольшого ничем не примечательного двора. Слева, в дальнем углу темнела арка. Следующая ступень их позорной лестницы начиналась с перехода через ее портал. Девушка продолжала лежать на земле. У нее в волосах и запруде между коленями и животом собрался пух. Скотовозка въехала во двор задним ходом, чтобы не тратить время, точнее, не давать лишних беззаботных минут новоиспеченным рабам. Двери пригласительно раскрылись. Пахнуло запахами санитарной обработки. – Хватит валяться! Вставай! – конвойный выбросил сигарету и носком ботинка перевернул девушку на спину. Девушка слегка приоткрыла глаза, словно просыпаясь, с секунду вглядывалась в лица и пространство вокруг, пытаясь понять, где она. Поняв, зажмурилась. – Поднимайся, – снова прохрипел рябой надзиратель с крысиным лицом. Скотовозка внутри была маленькой копией тюрьмы. Отдельные клетушки для каждого. Только стены не сплошные – решетчатые. Они нещадно секли пространство на мелкие куски, отчего резало в глазах. Девушку погрузили первой. Гудкова посадили в соседнюю с ней клетку. Напротив толстяк и интеллигент. Радовало одно – с них сняли наручники. Когда двери захлопнулись, Гудков воспрял. Больше не было грозных конвоиров и надзирателей, и он снова почувствовал себя мужчиной – высоким, крепким, симпатичным. – Как вы? Девушка растирала саднившие от наручников запястья, болезненно раскачивалась взад-вперед и не обратила внимания на Гудкова. – Нет, ты посмотри! От это я понимаю – мужик. Его щас с молотка пустят на запчасти, а он все ищет, куда бы яйчишки свои закатить. – Заткнись, – брезгливо и холодно оборвал хохот толстяка Интеллигент. Интонация напугала галдевших в соседних клетках таждиков, и они затихли, внимательно наблюдая за парочкой. – Что?! – толстяк раскраснелся от злости и собирался выпалить что-то резкое и пугающее. Интеллигент устало повернулся к нему. Под его взглядом Толстяк стушевался и как-то даже ужался. Гудков снова позавидовал соседу. Но мысли быстро вернулись к девушке. Гудков понимал, что все это глупо и неуместно. Полчаса и все – ни девушки, ни его, ничего, что он называть жизнью. Но поделать с собой ничего не мог. К тому же, лучше сосредоточиться на азарте знакомства или попытках выразить сочувствие товарищу по несчастью, чем на будущем. – Девушка. Как вы? На это раз его услышали. Девушка перестала раскачиваться и перевела пустой мыльный взгляд с пола на лицо соседа. Именно на лицо. Она не смотрела в глаза, как будто не знала, что нужно смотреть в них, когда говоришь с кем-либо. – Все в порядке, спасибо. – Вы совсем бледная. Девушка бессмысленно покивала. – Все в порядке. Спасибо. Потихоньку оживились таждики и снова затараторили на своем. – Как вас зовут? Толстяк презрительно хмыкнул и смачно плюнул на пол, тут же опасливо покосившись на соседа. Но Интеллигент облокотился на заднюю стенку своего скворечника и дремал, или делал вид. – Екатерина. Катя. Озвучив свое имя, девушка как будто вспомнила что-то, и лицо ее ожило. – А вас? – Антон. Что дальше – Гудков не знал. Спрашивать почему она здесь, казалось неприличным. Все они осужденные убийцы. И вряд ли кто-то начнет рассказывать, как лишил кого-то жизни. Гудков вспомнил насмешку Толстяка. А вдруг и впрямь она убила мужа? Почему-то эта мысль казалась крамольной. Будто убить мужа хуже, чем совершенно незнакомого человека. С одной стороны, так и есть – беззащитность близости, с другой – для такого поступка могут быть серьезные причины. Кого вообще женщина может убить намеренно? Только родню. Он никогда не слышал о серийных убийцах женщинах, всегда мужчины. То ли они просто слабее, то ли нет в них врожденной жестокости и жажды крови. А что если она убила ребенка? Гудков вздрогнул. – Я не знаю, почему здесь, – вдруг заговорила Катя. – Они показывали фото, вызывали очевидцев, но я ничего не помню. Девушка разревелась. Гудков краем глаза заметил, что Интеллигент приоткрыл глаза и смотрел на Катю. Таджики тоже замолкли и внимательно слушали исповедь соседки. – Понимаете? Я ничего не помню. Они говорят – убила. Но как? Как я могла? Я бы никогда… Пьяная за руль… Я никогда. Я вообще почти не пью. У меня аллергия. Мне нельзя. Катя зашлась в истерике. – Ну-ну, тише, – постарался проявить участие Гудков. – А вы в суде об этом сказали? – Сказала, – полукричала Катя. – Сказала. Никто! Никто меня не слушал. Смотрели, как на мартышку в зоопарке. Я говорила, а они как будто не слушали. А потом даже смотреть перестали в мою сторону. Она подняла испуганное, распухшее от слез лицо и уставилась на Гудкова с надеждой на спасение. Как будто он не такой же заключенный, как она, а глаза и уши вершителей ее судьбы, как будто через него ее услышат. Гудков не нашел ничего, кроме нелепого "Все будет хорошо!" – Почему? Откуда вы знаете? – набросилась на него Катя и стала лупить по решетке. – Откуда? – Ниоткуда. Скорее всего, ничего хорошего вас не ждет. Все уставились на Интеллигента. – Но я же не могла… Я же не виновата. Интеллигент кивнул. – Не виноваты. Вас заказали. – Заказали? – растерянно спросила девушка. Интеллигент уставился на нее с сочувствием. – Вы и правда не понимаете? Неудивительно, что кто-то захотел заиметь вас… Простите. Я не хотел. Так бывает. Какой-то богатей захотел вас. Потому вы здесь. Скотовозку подкинуло на кочке, и девушка после короткого полета опустилась на узкую лавку тряпичной куклой. Она плакала, но тоже как-то по-кукольному, механически. Гудков слышал, что есть что-то вроде подпольной индустрии, занимавшейся поставкой совершенно конкретных рабов, но эти слухи больше напоминали одну из теорий заговоров. Ведь он и сам ничего не помнит. Но при всей любви к себе Гудков списал бы свою амнезию на алкоголь и состояние аффекта. Да и лучше смириться сразу с новыми обстоятельствами, чем рыться в блеклых пьяных воспоминаниях, выискивая свою невиновность и мучая себя надеждами. Как со смертельной болезнью, первый шаг – признать, что ты в дерьме. Фургон замедлился, запрыгал на частых "лежачих полицейских", и все не просто замерли и замолкли – стали тише дышать. Казалось, в пустоте узкого прохода между клетками, завис в ожидании заряд шаровой молнии: кто первый шелохнется, чтобы мгновенно рухнуть на пол с прожженной дырой в груди. Маневр. Другой. Мотор заглушили. Все. Задние двери фургона открылись в длинный коридор. Высокий, тонущий в тени потолок, нервно мерцающие лампы дневного света на стенах, чередовавшиеся с вытянутыми мордами камер наблюдения. Еще одна тревожная часть пути становления вещи. Их встречали четверо – крепкие, бородатые, со спокойной тупостью в лицах и злобой в глазах. У каждого в руках горел тяжелый металлический стэк. Под их взглядами Гудков снова растерял свой рост и фальшивые спортзальные мышцы, ужавшись в перепуганного мальчугана. Их вывели по одному, встегнули в цепь из наручников. – Баранов пасти надоело, переключились на людей. Карьерный рост, – хохотнул Толстяк и тут же получил звонкий удар в лицо. – Не разговаривать, не оглядываться, не останавливаться, – с сильным акцентом сказал один из четырех, видимо старший – он нес папку с бумагами. Звенящую колонну повели по закулисью бывшего торгового центра, ставшего теперь Рынком. Шли медленно, нехотя, шаркая трясущимися ногами, стараясь оттянуть грядущее унижение. Только мысль о побоях не давала остановиться и крикнуть: "Все! Никуда дальше не пойду!" Катя шла последней. Между ней и Гудковым тяжело дышал, шмыгая разбитым носом, Толстяк. Но Гудкову казалось, что он слышит ее слабое дыхание и запах волос. Он весь сосредоточился не ней, пытаясь представить ее лицо сейчас, ее страх и растерянность и послать телепатический импульс поддержки и сочувствия. Они завернули за угол, и колонну остановили. Задумавшийся Гудков впилился лбом в спину Интеллигента. – Простите… – начал он, но тут же осекся, вспомнив про конвоиров. Раздался звон ключей, щелчок наручников, звон цепи. Открылась и закрылась дверь. Гудков мысленно попрощался с Катей. – Вперед. Они снова пошли: наполняя коридор сопением, шарканьем непослушных ног и звоном одного на всех поводка. В этом медитативном однообразии звуков и действий Гудкову вспомнились слова Интеллигента и Катя, и нехотя он стал рыться в скудных воспоминаниях о том вечере, которым закончилась его привычная жизнь. Бар, выпивка, лица – все было разрозненно и чуждо, как будто это не воспоминания, а кадры из фильма, виденного давно и порядком забытого. Сколько он не копался среди этих обрезков, ничего внятного сложить из них не выходило. И что страшнее – он не помнил лица убитого, не помнил драки. Их снова остановили. Новая дверь предназначалась им. Всех шестерых выстегнули из наручников и втолкнули в вытянутую комнату, отделанную белыми коврами. В ней не было ничего – только лавки вдоль длинных стен и по двери в коротких. – Раздэвайтэс и проходитэ дальше, – сказал старший пастух и притворил дверь, через которую они вошли. – Совсэм? – передразнил его Толстяк. Видимо решил, что смелости их надзирателю придавали товарищи и цепи на подопечных. Пастух бросил папки с делами на лавку, медленно подошел к шутнику и ткнул ему кулаком поддых. Со стороны удар казался шутливым, но Толстяк опал и свернулся на полу силясь вдохнуть. – Совсэм, – с нарочитым акцентом проговорил Пастух, и все спешно стали скидывать одежды на лавки. За следующей дверью была просторная душевая. При входе сидела женщина в белом халате. Она была еще не старой, но в остром лице глубоко отпечатались холод и жестокость каждого прожитого ей дня. Пастух отдал ей бумаги. – Построй их в шеренгу. Кавказец кивнул и повернулся к своему стаду, но те уже стояли плечом к плечу. Гудков сгорал от стыда. Он задрал взгляд повыше к потолку, чтобы даже краем глаза не зацепить отталкивающей мужской наготы остальных. Голый среди голых, он прикрывался руками, прячась от взглядов медсестры и Пастуха. – Спасибо, Рамзанчик, дальше я сама. Если что – позову, – улыбнулась она и хлопнула уходящего пастуха по заднице. Продолжая улыбаться она оглядела своих "пациентов". Они в ответ тоже рассматривали ее. – А ну-ка, куколки, вытянули руки вверх! Давайте, давайте. Стесняться вам уже вряд ли когда-то придется. Быстро, я сказала! В ее голосе была жесткая хозяйская уверенность, и все подчинились. Она несколько раз прошлась вдоль шеренги взад-вперед, довольно причмокивая. Ее лицо светилось мерзостью копошащихся в голове мыслей. – Так. Развернитесь. Живее. Еще несколько минут Гудков слышал медленную поступь позади и невольно ежился от беззащитности перед этой похотливой бабой. Вот она замерла за его спиной. Чувство, что его разглядывают, как рыбу на прилавке, было отвратительным, и Гудков уставился на душевые, пересчитывая их, потом количество граней на барашках смесителей. Ее дыхание коснулось спины Гудкова, и тут же комната зазвенела эхом от шлепка. Гудков отпрыгнул, прикрыл зад; как ребенок, спасающийся от отцовского ремня, и ошалело уставился на медсестру. – А ну встал на место! Барышня кисейная. С тобой скоро будут такое творить, что будешь вспоминать меня, как розовый сон! Когда Гудков встал на место, его снова шлепнули по заду. – Так-то лучше. Ладно повернулись обратно. Руки по швам. Молодцы. По очереди ко мне. Начнем с тебя. Как тебя с таким прибором-то девки из твоего аула в столицу-то отпустили, а? Гудков с брезгливостью наблюдал за тем, что выделывала медсестра. По сути, осмотр ничем не отличался от того, что он когда-то проходил в военкомате, разве только комментариями медсестры и тем, как она смотрела. Хуже остальных себя без одежды чувствовал Толстяк. И медсестра не преминула хорошенько пройтись по всем его недостаткам. – Так, Гудков. Смелее, стешняшечка. Давай-ка начнем сзади. Повернись, нагнись и раздвинь ягодички. Смотри-ка, да ты у нас хороший мальчик. А с виду гомик гомиком. Ну, ничего. На тебя быстренько найдутся желающие – на такого симпотяжку-то. Повернись… Гудкову казалось, что его измазали чем-то, что не получится отмыть до тех пор, пока живы все те, кто был в комнате. Все остальные, судя по лицам, чувствовали примерно то же. Одна медсестра сияла ярче кафеля стен. В то же время Гудков чувствовал за всеми этими унижениями какую-то закономерность, естественность. Они убийцы, рабы, а значит с ними могут творить все, что угодно. Это правильно, потому что законно. – Так, мальчики. Теперь у нас помывка. Медсестра с грохотом вынула из-под стола ведро. Разбираем мыло-мочалки, делимся на пары и хорошенько моем друг дружку. Интеллигент подошел к ведру, вытащил оттуда помывочный набор и направился к дальней душевой. – Интересно… – злобно усмехнулась медсестра. – Милостивый государь, нижайше прошу простить… – Да? – Интеллигент уже открыл воду и невозмутимо мылил мочалку. – Два. Выбирай себе подружку. Ты моешь его, он – тебя. – Думаю, вполне справлюсь с этим сам. Да и они тоже. – Думаешь? – медсестра подлетела к нему, но на Интеллигента ее грозный прыжок и шипение не произвели никакого впечатления. Не дожидаясь ответа медсестра вернулась к своему столу и нажала кнопку вызова персонала. Через секунду в двери появился Пастух. – Вон тот. Самостоятельный. Рамзан снял с пояса стек, подошел к Интеллигенту и несколько раз ударил – по рукам, бедрам, под колено и в конце – по голове. Последний удар сбил его с ног, и Интеллигент рухнул на кафель. Рамзан вытянул его за волосы подальше от брызжущей воды и поработал ногами по корпусу. Гудкову показалось, что Интеллигент отключился. – Спасибо, Рамзанчик. Так, жопастенький, – обратилась она к Гудкову, когда дверь за Пастухом закрылась, – помой-ка самостоятельного, а тебя я сама вымою. Гудков покорно зашлепал выполнять приказ. Лейки были закреплены на стенах, поэтому пришлось перетащить Интеллигента в душевую. Под лицом Интеллигента натекло порядочно крови, и Гудков инстинктивно пощупал пульс. Жив. Гудков сочувствовал смельчаку, хотя дерзость товарища по унижению казалось глупой. К чему уже хорохорится, когда у тебя не осталось никаких прав – ни чувствовать, ни думать, ни даже жить; на все это теперь должно получать разрешение. Но, в конечном счете, все вышло неплохо. Гудков коротко подумал о Кате. С ней наверняка происходит нечто подобное. Стало жаль девушку, но собственная участь быстро вернула мысли в мужскую душевую. От того, как четыре мужика неподалеку намывали друг дружку под сальным взглядом медсестры, хотелось блевать. Интеллигент же был без сознания и Гудков чувствовал себя кем-то вроде медбрата. Усиливал это ощущение запах мыла – оно пахло медикаментами и хлоркой. Гудков бережно промыл рассечение на голове Интеллигента. Он старался растянуть помывку своего подопечного – все, что угодно, лишь бы подольше избегать лап медсестры. – Ну что ты там возишься, сладенький? Давай-ка смывай и вытаскивай его оттуда. Пора тебя самого хорошенько отмыть от всякой эпидерсии. А то еще устроишь эпидемию, – рассмеялась медсестра, двинулась к душевой Гудкова. – Так, вы четверо, давайте вытаскивайте это тело. Под стенку положите. Вот так. Теперь уперлись лобиками в стеночку и ждем. И снова Гудков удивился – пять взрослых мужчин, преступников, а она вытворяет все, что ей хочется и не боится. Это ее бесстрашие, самоуверенность и лишали их возможности броситься на нее и придушить, разорвать. Они стали тем, кем она их считала – послушными шавками. Нахальность прикосновений насильника и отвратительный запах мыла удивительным образом дополняли друг друга. Сколько Гудков ни повторял себе, что он виновен, что-то внутри протестовало. Негодяй – да, но ведь не убийца. Никогда не был преступником и пусть даже в пьяном беспамятстве он убил человека – это случайность, нелепое стечение обстоятельств, за которое нельзя карать так сурово. Наказывать нужно жестокость, халатность, но не нечаянную глупость… Наконец медсестра закончила с ним. Она сгребла бесформенное пятно намокшего шмотья и, виляя толстым бугристым задом, пошла к своему столу. – Ты не стой. Хорошенько намыливай свои прелести и заканчивай уже полоскаться. Когда Гудков выключил воду, медсестра уже сидела за столом в сухой одежде, и разве что завившиеся от сырости волосы нарушали ее строгую эсэсовскую опрятность. – Построились, – гаркнула она. – И растолкайте это чучело. А то на руках его понесете. – Может, у вас есть нашатырь? И надо остановить кровь, – впервые после своей шутки открыл рот Толстяк. Гудков единственный, кто "построился" в центре душевой, покосился на распластанное тело. Под ним опять собралась лужа крови. Она перемешалась с водой и тоненькой струйкой бежала к решетчатому сливу. Медсестра хотела было сказать что-то привычно резкое, но, секунду подумав, достала из стола аптечку. Они снова шли затылок в затылок по коридорам Рынка. Гудков шел последним. Перед ним, шатаясь, шлепал Интеллигент. Его перевязанная голова напоминала японский флаг – белая с красным пятном. Периодически он останавливался и подносил к лицу вату с нашатырем. Их сопровождали те же четверо. Правда теперь Славики шли без наручников – их сковывала собственная нагота – вещи им не вернули – и необходимость стыдливо прикрываться от пристальных взглядов. Гудкову вдруг захотелось знать, который час. И чем больше он думал об этом, тем спасительнее казалась эта бессмысленная информация. Спасательный круг посреди ледяного океана. Он даже на секунду не отложит смерть, но каждый увидит в нем надежду на жизнь. В пространстве без окон сориентироваться было невозможно. Гудков вспомнил, что у медсестры на руке были часы. Он даже несколько раз мельком касался взглядом циферблата. Что же там было? Без четверти семь? Или половина десятого? Оба варианта казались равноценными. День был слишком выматывающим, чтобы ориентироваться на степень усталости. Они остановились у новой двери. Она ничем не отличалась от десятков дверей, оставшихся позади, и наверняка была как две капли воды похожа на те, что можно увидеть дальше. И коридор в этом месте был такой же однообразный и скучный. Но Пастух уверенно распахнул именно эту, и Гудков восхитился, как будто стал свидетелем некоего мистического таинства. Нутро комнаты было разделено на три камеры с решетками из толстых прутьев вместо дверей. – По два на комнату, – скомандовал Пастух. Трое подручных распахнули двери и хлесткими взглядами быстро расселили шестерку. Лязгнули решетки. За ними – входная дверь. Тут же белый свет выключился, но вместо черной темноты мини-тюрьму наполнил синий свет дежурного освещения. Гудкова «поселили» с Интеллигентом. Тот рухнул на нары, едва переступил порог камеры. Гудков разозлился – он сам хотел занять нижнюю койку, но быстро унял себя – не дергать же больного. Хотя на деле он побаивался холодной обособленности соседа. Нары были жесткими, с продавленными ватными матрацами, свалявшейся ватной подушкой и потрепанным шерстяным одеялом. Но эта убогая постель была застелена чистым бельем и после сумасшедшего, невероятно длинного дня казалась колыбелью. Пять минут назад Гудкову казалось, что от усталости он заснет прямо на ходу, но вот он улегся, и сон отступил. В голове копошились полумысли, вопросы, на которые страшно было иметь ответ; все это перемежалось событиями дня, мыслями о девушке в доме напротив и попытками вспомнить что-то о ночи, когда он стал убийцей. Синий свет проникал в это роение, наполняя каждую мысль мистическим фатализмом. – Да улягся же ты, наконец. И так голова раскалывается, еще ты, – донеслось снизу. – Извините. Интеллигент устало вздохнул. – Я вас вымыл, – зачем-то признался Гудков. – Ну и дурак, – усмехнулся Интеллигент. Гудков про себя согласился. В соседней камере раздался храп. – Как ты сюда попал? Слышно было, что Интеллигенту в общем-то не хотелось разговаривать, и этот вопрос что-то вроде благодарности за то, что Гудкову пришлось поучаствовать в расплате за дерзость. Гудкову было все равно. Тишина и тет-а-тет с сознанием приводили его в панику, разговор успокаивал. – Честно говоря, я не понимаю. Сказали, что я убил кого-то в пьяной драке, – Гудков снова порылся в воспоминаниях, но даже суд помнился плохо. – Но я ничего такого не помню – ни пьянки, ни драки. Интеллигент то ли кашлянул, то ли усмехнулся. – Будьте здоровы. – Спасибо. Значит, тоже "заказник"?! – Если бы… – вздохнул Гудков. – Если бы? – Ну да. Лучше быть несправедливо осужденным, чем убийцей. Интеллигент рассмеялся и, судя по звукам, поднялся и сел на койке. – Чем же? Был бы убийцей – хотя бы знал, за что терпишь все это дерьмо, которое тебя ждет. И поверь, чистая совесть не спасет тебя от того, что с тобой будут вытворять. Гудков пожал плечами. – Да и нет никаких "заказников". – Неужели? – Да. Давно известно, что все зеки – невиновные. Просто байка, попытка обелить себя перед сокамерниками, добиться жалости от хозяев… – Как скажешь, – высокомерно отрезал Интеллигент и снова растянулся на кровати. – А вы здесь за что? – Интеллигент был ровесником Гудкова, но тыкать ему Гудков побаивался. – То есть понятно, за что… – Кого я убил? – Да, – поежился Гудков. Теперь он жалел, что спросил. Понимать, что твой сосед убийца, совсем не то же самое, что узнать о преступлении наверняка и в деталях. – Тройное убийство. Гудков сжался от страха. – Испугался? Не бойся. Я не опасный. Для тебя уж точно. – А… Как? Зачем? – Очень гуманно. Из пистолета в голову. Интеллигент замолчал. – Родители и брат. – Это Вы? Черт! Родители и брат… СМИ хорошо разрекламировали его соседа. И как он сразу его не узнал? Одно из самых богатых семейств. Мать, отец, старший сын в списках Forbes. И ни с того ни с сего старший сын убивает и родителей, и младшего брата. – Да не ори ты. Да. Хотя, к тому моменту считать себя хоть чем-то связанным с этими людьми было более омерзительно, чем пропустить их через мясорубку. – Они что-то сделали? – осторожно спросил Гудков. Много чего. Все наши куклы были заказными. У каждого был свой гарем. Самый роскошный у отца, конечно. Деньги-то его. Мужчины, женщины, дети – все как с картинки. У матери были в основном мужики. Женщин она держала для другого. Когда оргии отца доставали, или она вдруг просыпалась в дерьмовом настроении и начинала психовать из-за морщин, она шла к своим куклам и отрывалась на всю катушку. Пришлось поселить дома бригаду хирургов и реаниматологов. Пыточной матери позавидовали бы самые изощренные садисты. Иногда они с папашей отрывались на двоих. Их вечеринок очень ждали трансплантологи. К утру один-два мясных набора по сходной цене им было гарантировано. Интеллигент спрыгнул с койки и закашлялся над сортиром. Камеру наполнил кислый запах, и Гудкова тоже затошнило. – Ты не представляешь, что они вытворяли с людьми. И что сами куклы творили друг с другом и самими собой, боясь боли и смерти. А у нас были самые современные поводки. В каждого Славика вживляли метров шесть проводов с датчиками и электродами, и они могли причинять такую боль, от которой куклы сходили с ума. Штука в том, что, попробовав раз, почувствовав эту бесконечную власть над живым сознательным! существом остановиться было невозможно. Они видели себя богами. Собственно, они и были ими для кукол. Гудков не знал, что сказать. Он зачем-то пытался представить насколько изощренно можно пытать человека. – А брат? – Брат… Интеллигент надолго замолчал, а потом снизу донеслись всхлипы. Гудков лежал в растерянности, не понимая, как этот холодный и действительно жесткий человек может плакать. – Слушай, – отдышавшись, сказал Интеллигент, – давай спать. – Что же он такое сделал? – полуриторически спросил Гудков и улегся. – Мир должен был стать совершеннее. Справедливее. Угроза лишиться звания Человека, стать вещью, должна была свести убийство на нет. А по факту – мы стали работорговцами. Рай для предпринимателей, которым нужна дешевая рабочая сила, врачей-экспериментаторов, садистов, извращенцев, убийц. Мой брат… У брата были демократические взгляды и на его оргиях – не нужно было ублажать одного его – все трахались со всеми. Я даже несколько раз сам заходил… Алкоголь, легкие наркотики, музыка и отвязный секс. Но аппетиты всегда растут. И вот он уже из разонравившихся кукол отбирает дичь. Потом перенимает родительский опыт пыток… Была одна девушка. Молодая. Едва вышла замуж. Зацепила его чем-то, уж не знаю. Он заказал ее, и через неделю она была в его гареме. – Как это? – Что как? – Ну… то есть вы, простите, ваши родственники тыкали в любого понравившегося им человека, и… – Ничего сложного. Иногда даже труп не нужен был. Пара липовых фото – актер, грим, пара свидетелей, якобы убийцу накачивали чем-то… и все. Иногда брали трупы из моргов или свежие, ту же подстреленную дичь с охоты. Слышал, что и убивали кого-то. Гудков истерично расхохотался. – Так не бывает. Это все… Звучит, как бред. Кто-то бы заметил. Были бы скандалы. – Как скажешь. Тебе же лучше знать, – сплюнул Интеллигент. – Я… Это просто слишком огромно. Интеллигент молчал. Гудкова снедало любопытство, и наконец, он не выдержал. – Так что девушка? Интеллигент долго не отвечал, и Гудков решил, что тот отключился. – Она была беременна. Если бы ребенок родился, он бы не был собственностью, его бы отдали отцу. Но брат к тому моменту уже совсем слетел с катушек. Ему захотелось посмотреть, насколько сильный у женщины материнский инстинкт… Я не могу. Не знаю, зачем начал. Нахер. Есть вещи, которые лучше не знать. Знание, которое ты не можешь отменить и отторгнуть. И в конце концов оно приживается и уродует тебя. Гудков почувствовал прилив жадного любопытства, подхлестнувшего его самоуверенность. – Думаю, справлюсь. – Не справишься. Никто не справится, если он не конченный псих. – И все же… – Нет. Голова раскалывается. Завтра будет веселый день. Нужно выспаться. – Погоди. А если меня заказали…? – Что? – Что дальше? – Или тебя выкупят сразу, или покатают на карусели какое-то время. Гудкова охватило странное чувство своей отрезанности от мира. Как будто он трехлетний младенец в теле взрослого, и не знает еще ни правил, ни законов этого мира, даже языка толком не знает. И в то же время что-то внутри мучительно доказывает ему обратное, и он обессилено носится внутри самого себя. Выискивая растерянное и забытое. – Что такое карусель? – Курс молодого бойца. Отправят тебя на пару недель на какую-нибудь стройку, или в публичный дом, или еще куда-нибудь. А могут просто подержать на рынке какое-то время, среди тех, кого не первый раз перепродают. Чтоб послушал их истории. Сбить спесь. Чтоб посмотрел, как живут обычные Славики, и когда тебя наконец выкупят хозяева, был верной перепуганной шавкой даже без ошейника. Еще вопросы будут? – Нет. Спокойной ночи. И спасибо. – Обращайтесь. Гудков долго не мог уснуть, с ужасом представляя прелести "карусели" и то, что его хозяева могут оказаться такими же садистами, как семья Интеллигента. Или, что его никто не заказывал. Это пугало еще больше, ведь он может навсегда застрять в публичном доме – то, что это будет именно публичный дом, Гудков не сомневался. Что-что, а женщинам он всегда нравился. Прячась от мыслей и невыносимого храпа за стеной, Гудков накрыл голову подушкой. Глава 4 Утром в камеру вошли санитары. Не церемонясь, они взяли кровь, мочу и мазок на венерические сначала у Интеллигента. Гудков панически боялся уколов в живот и озвучил готовность сделать все более естественным образом. – Не дергайся, больнее будет, – рявкнул один из них и за горло прижал Гудкова к койке. В предбаннике мини-тюрьмы стояли четверо знакомцев-таджиков. Их уже взвесили и обмерили, и они дожидались, пока то же самое сделают с Интеллигентом и Гудковым. Санитары толкнули одного к весам, второго к ростомеру. После – каждому выдали по герметичному сегментированному подносу с пайком и стаканчику с водой – вместо крышки он тоже был запаян полиэтиленовой пленкой. – На еду три минуты. Галеты, корытца с джемом и паштетом, булочка, яблоко. Все живо отодрали полиэтлен и, голодные, стали пихать в рот все разом. Гудков несколько раз едва не подавился, но от страха, что выкашляет всю еду, торопливо пробил крышку стакана пальцем и запил. Завтрак продлился не больше минуты. Каждому выдали персональный чипированный браслет, напоминающий половину наручников. За дверью "тюрьмы" их ждал спецтранспорт. Грузовой электромобиль с кузовом-клеткой. – Ну, хоть не пешком, – хмыкнул Интеллигент и почесал свежую повязку. Когда рассаживались, Гудков заметил, что он, да и все свыклись со своей наготой и вполне расковано сидят на лавках. Теперь прикрыться хотелось разве что из-за прохлады коридора. Кар тронулся, и от ветра стало еще прохладнее. Кожа ощетинилась мурашками и антеннками прозрачных волос. Гудков сжал ноги и обнял себя за плечи. Волнения почти не было. Удивительное свойство – движения, разговор, даже бессмысленная суета, как мелкий кожный зуд, унимают большую перманентную боль. Но ехали недолго. Коридор расходился Т-образно. Направо – продолжение однообразного чередования серо-зеленого уныния стен с дверными нишами. Они свернули налево и уперлись в высокие ворота. "Внимание! Ворота автоматические! Дождитесь полного открытия створок!" Ворота распахнулись просторное, приятно освещенное пространство. Коридор тоже был светлым, но здесь помимо электрического был еще дневной свет. В первое мгновение Гудков почувствовал в нем легкость, надежду на счастливый исход. Гудели сотни беззаботных голосов, приятная музыка задавала тон настроению. Здесь было хорошо. Лучше, чем в тесной камере. Здесь была жизнь. Даже воздух был здесь другой – духи, человеческое тепло, еда. Но когда они проехали через ворота, все разом ушло. Огромное пустое пространство, рассекавшее все пять этажей рынка на отдельные сегменты, открывало взгляду бесконечную витрину, забитую людьми. Живые манекены демонстрировали один единственный товар – самих себя, свои тела. Простор, безмятежность интерьера никак не состыковывались с людьми в ошейниках, запертыми в ящиках. Их повезли по центральному проспекту. Здесь все было как в обычном торговом центре – слоняющиеся толпы. Водитель сбросил скорость. Большинство посетителей ходило от витрины к витрине, внимательно оглядывая товар. Всем хотелось оптимального сочетания здоровья, внешности и цены. Были и те, кто просто приходил сюда регулярно поглазеть на обнаженных беспомощных людей – в основном прыщавые подростки и плешивые эротоманы в застиранных брюках и очечках. Впереди сгрудилась толпа, и кар остановился. – Еще чего! Пока меня нет, ты ее будешь трахать! – завизжала девушка за спиной Гудкова. – Милая… – с улыбкой проговорил парень. – Перестань… Ну, давай выберем страшную. Главное, чтоб была еда и чистота. Если бы мне нужна была другая, я бы не стал жениться на тебе. И здесь мы только потому, что я не хочу, чтобы моя любимая ползала на карачках с тряпкой и часами кухарила, стирала и мыла. Парень говорил спокойно, ласково. Видимо, привык к всплескам партнерши. – Это ты щас так говоришь. А потом будем аборты этой шлюхе оплачивать… – не унималась взбалмошная девушка. Кар тронулся, и окончания разговора Гудков не расслышал. Гудков видел Рынок только по ТВ и теперь ошеломленно вглядывался в витрины. Люди без одежды в большинстве своем были отвратительны. Одни угловатые, другие наоборот заплывшие, слишком бледные, родинки, веснушки, целлюлит, волосы… Некоторым явно было плевать на свое несовершенство. Им слишком тесно было в акариумах. Завидев потенциального многообещающего хозяина, они как мартышки в зоопарке хвастали белизной зубов, размером гениталий, кто мог – мускулатурой и гибкостью. Глядя на них, Гудков укреплялся в уверенности, что здесь ему равных не будет. Те, кто долго не пользовался спросом, становились дичью или мясным набором. Кормить задарма взрослую особь никто не собирался. Но ему это не светит. Его обязательно купят. Среди этих пожеванных тел его торсу, да и другим частям конкурировать будет не с кем. – Что расплылся, – Гудков и забыл, что с ними Толстяк. Он слишком долго молчал и перестал соотноситься с разудалым хамом из "Скотовозки". – Это нижний ценовой сегмент. Тебя выставят повыше. Там таких как ты навалом. Гудков хотел ответить ему резко и грубо, но, встретившись с уверенным игривым взглядом Толстяка, струсил. Гудков презрительно отвернулся и уперся взглядом в женщину. Она стояла напротив витрины, спиной к Гудкову, но было понятно, что она молода и что плачет. Мужчина за стеклом развернулся боком и прикрывал промежность, стараясь скрыть свою наготу от единственной, для кого оставался человеком. Девушка плакала всем телом, мужчина – одними глазами. Неловкой пантомимой он просил ее уйти, а она продолжала стоять. Они проехали парочку, но Гудков долго еще вглядывался в оставшуюся позади тонкую дрожащую фигуру. – Родственники. Обычно охрана быстро их разгоняет, чтоб покупатели вдруг не расчувствовались и не увидели в Славиках людей. А то они здесь, как гринписовцы в зоопарке, – прокомментировал Интеллигент. У Гудкова никого не было, и к нему так вот никто не придет. Разве что бывшая любовница коротко кивнет или ткнет пальцем, узнав, и многозначительно подмигнет уходя. – А что будет с вами? – Не знаю точно. Но ничего хорошего – это факт. Скорее всего выкупит кто-то из друзей семьи… А они все – те еще гандоны. Если повезет – стану дичью и умру быстро. Интеллигент был как обычно спокоен и надменен. – Вам совсем не страшно? Ну, умирать. – Страшно. Очень страшно. Но это единственный способ стереть из памяти все, что я знаю и видел за последние три года. Прожить со всем этим в своей голове еще пять-десять лет – это пугает меня гораздо сильнее. Теперь. Можно было оборвать все это тогда же. Дуло в рот и… Струсил, – поморщился Интеллигент, стыдясь своей нерешительности. Глава 5 Гудков искал глазами пустые аквариумы на верхних этажах, прикидывая в каком из них окажется. Вот-вот остановится Кар, их выведут, и молчаливые пастухи распихают их по витринам. Но Кар продолжал петлять по народным проспектам Рынка среди будничной сутолоки и осколков жизней. Скоро Гудков перестал вглядываться и прислушиваться. Он расфокусировал сознание, и Витрины, и люди казались теперь живой декорацией аттракциона. Даже те, кто сидел с ним в клетке – просто статисты. Быстрые суды по телевизору и обладание собственными куклами он воспринимал как сериал о жизни, недоступной и далекой от таких, как он. Здесь одни были жестокими убийцами; другие – возмездием этим нелюдям. Третьи – достаточно обеспеченными, чтобы приобрести славика. И вот сейчас, когда он попал в бурление этой жизни, ему сложно было по-настоящему переживать, пусть и за себя. Ведь он не чувствовал в себе того самого хладнокровного преступника, которого нужно покарать. Все это игра. Вселенная знает, что внутри он мягкотелый и безобидный. В каком-то смысле даже добрый. А значит, ничего страшного, плохого с ним не случится. Кар остановился у незаметного закутка между витрин. То, что казалось нишей, на деле было коридором. Над входом в него зеленел указатель "Туалет". Здесь их ждал очередной безмолвный бородач с папкой бумаг. Он мельком сверился с документами. Водитель лязгнул замком клетки, и у Гудкова ёкнуло сердце, и все тело покрылось панцирем жестких мурашек. Но пастух забрал таджиков и толстяка. Водитель закрыл замок клетки, хлопнул несколько раз дверью, которая не хотела закрываться, и кар покатил дальше. Гудков не знал толком, хорошо или плохо то, что их везут дальше, но сердце снова билось нормально. Проспект кончился просторным холлом входа на рынок. Вращающиеся двери вентилятором высасывали с Рынка усталых чуть хмурых покупателей, тут же подкидывая внутрь свежих. Гудков с интересом оглядывался, думая, что же дальше. Вдруг их уже продали и теперь повезли к выходу, чтобы покупателю не пришлось накручивать километры на своих двоих. Но Кар вильнул вправо, через технический коридор к винтовому подъему. Виток за витком они поднялись на четвертый этаж Рынка и снова поехали мимо бесконечных кукол и покупателей. Одна стена проспекта теперь была слишком близко, и видны были только витрины четвертого этажа. По левую сторону через парапет и обрыв все шесть этажей были как на ладони. Отсюда была видна разница классов Славиков нижних и верхних этажей. Чем выше, тем комфортнее и просторнее были аквариумы. На шестом этаже это были полноценные меблированные комнаты с прозрачными стеклами. Здесь Гудков растерял уверенность в себе. На фоне обитателей четвертого он, в лучшем случае, не выделялся. Хороший продавец скорее поместил бы Гудкова на третий, где он едва заметно, но выделялся бы на фоне обитателей – так же, как сейчас проигрывал. Кар очень скоро остановился у типового технического коридора, и типовой пастух повел их мимо туалетов, комнаты матери и ребенка, куда-то вглубь. Такие коридоры во всех торговых центрах продолжались и после обозначенных санитарных комнат, но раньше Гудков никогда не замечал этого и уж тем более не думал, что там дальше, за поворотом, в который убегал коридор. Стены за поворотом были ровные, голые. Здесь пол был холодным, а шлепки босых ног звучали по-особенному звонко. Но заканчивался он обычной серой двустворчатой технической дверью. Когда они подошли ближе, стало понятно, что дверь не такая уж и обычная. Вместо привычных горизонтальных открывающих перекладин – кодовый замок на уровне лица – смотровое окно. Пастух нажал на звонок. Оконце отворилось, закрылось. После – распахнулась створка, и они вошли в большой круглый холл. На полу лежала светлая глянцевая плитка с виду холодная. На деле пол здесь оказался теплым. В центре зала стояла стойка ресепшена. От отельной она отличалась только тем, что кроме миловидного администратора по ее краям стояли два здоровенных конвейерных охранника. Эти были уже рангом выше пастухов и выглядели иначе – гладковыбритые, в костюмах. Выражения лиц ничем не различались – тупые и высокомерные, с пустыми взглядами. Пастух подвел их к стойке, бросил документы и молча вышел. Администратор уткнулся в личные дела. С минуту казалось, что на них с Интеллигентом никто не обращает внимания, и они могут просто незаметно слинять. На деле, стоило Гудкову переступить с ноги на ногу, оба истукана-близнеца тут же уставились на него. Гудков замер. Администратор хлопнул папками. – Значит так. Это гостиница. Здесь такие как вы дожидаются, когда ваши Мастера решат, что с вами делать – забрать или выставить на продажу. На время передержки считайте персонал Гостиницы своими хозяевами. У нас жесткий распорядок, но если будете его соблюдать, ваше пребывание здесь останется самой приятной частью вашего нового существования. Нарушения и непослушания караются сурово, – администратор гостеприимно улыбался. – Сейчас вас проведут в ваш номер. На постелях вы найдете буклеты о Гостинице и расписание. Администратор выложил на стол два изящных кольца ошейников и кивнул охранникам. – Мой вам совет – не пытайтесь снять ошейник, – администратор ткнул пальцем в экран, висящий над его головой, и запустил видео. Комната, четыре койки на полу мужчина корчится от боли. – Ошейники реагируют на внешние воздействия разрядом электрического тока. Самое забавное, что в этот момент все мышцы расслаблены, и тело не подчиняется вам. Этот – сунул пальцы под ошейник. Он и рад бы их вытащить, да не может. Конвульсии мужчины на видео стали иными. – Здесь он уже мертв, – пояснил администратор. Охранники сняли с Гудкова и Интеллигента наручники, и застегнули на ошейники, на удивление мягкие и даже удобные. – Четыреста седьмой. Оба. – Богато, – ухмыльнулся Интеллигент изящным, выстланным мягкими коврами коридорам. – Прямо Эмираты. Их втолкнули в комнату. Она была такой же, как на видео, по-больничному однотипная, четыре койки, у каждой тумбочка. На тумбочках аккуратно лежали тонкие книжки брошюр. Гудков потянул носом – в номере пахло кофе и ванилью. Воздух здесь был не такой теплый как в холле, зато вкусный – его легко и приятно было было вдыхать всей грудью. – Это хорошо или плохо? – Гудков покрутил головой – ошейник был удобным, но сам факт его наличия – душил. Интеллигент пожал плечами. – Знаю только, что те, кто нас сюда устроил – весьма небедные люди. Интеллигент тяжело опустился на кровать. – Голова трещит, он растянулся на койке и прикрыл глаза. Гудков же с интересом осматривал номер. Он не был похож на гостиницы, которые приходилось видеть Гудкову. Все было просто и аккуратно, но в каждой детали чувствовалась дороговизна, стиль; все было бежевым – что-то темнее, что-то светлее. Только входная дверь темнела густым коричневым, как прорехой в этом пространстве света. Над ней чернел экран. Дверь в уборную была белой. Гудков решил начать с душа. Казалось, что он не мылся уже год. Вчерашнюю санобработку за мытье сочтет только сумасшедший. Поначалу Гудков боялся мочить ошейник, но вода быстро увлекла его своей нежностью. И вот он уже жадно поливал всего себя. Он менял температуру, пробуждая отобранное у него тело, присваивая себя себе. Вода увлекала в слив все минувшие неприятности и те, что еще предстояли. Гудков почувствовал нечто, похожее на покой. Из ванной Гудков вышел свежим и лёгким. Он обернул бедра мягким полотенцем. В этой скудной прикрытости он тоже ощутил опору. Все будет отлично. – Шикарно, – сказал он в пространство, но как бы рекомендуя соседу тоже сходить ополоснуться. Но Интеллигент спал. Гудков тоже растянулся на своей койке и взял с тумбочки брошюру. Брошюра тоже выглядела дорого: кожаный переплет, хорошая бумага, вычурный шрифт. Прочитав расписание каждого дня, Гудков присвистнул. Четырехразовое питание, занятия в спортзале и бассейне через день, каждый вечер процедуры. Чем дальше, тем больше все это походило на отдых на хорошем курорте. Даже ошейник больше не донимал. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким свободным и счастливым. Ему не нужно ни о чем беспокоится, ни за что платить. У него нет планов, а значит переживать не о чем. Гудков прикрыл глаза и задремал. Гудков буквально вылетел из кровати, и он не сразу понял, что случилось. Интеллигент уже сидел на своей койке и разминал шею. – Слабый разряд обозначает смену пунктов распорядка, – объяснил он растерянному Гудкову. На экране над дверью светились часы и надпись "Обед". – А почему мы голые? Интеллигент удивленно посмотрел на Гудкова. – Подавить в тебе все, что делает тебя человеком – чувство собственного достоинства. Превратить в животное. Ты должен чувствовать, что ты пустое место, ничтожество. Плюс, большинство славиков становятся куклами. А кому нужна стеснительная кукла?! Гудков поморщился. За каждой комнатой был закреплен свой столик. Их провели, усадили и подали интерактивное меню. Гудков крутил в руках планшет. – Обалдеть, – слишком громко сказал он и тут же получил разряд. Но все же удивление было сильным, и он добавил уже шепотом, – обалдеть. Он посмотрел по сторонам. Десятка четыре столов. За ними – такие же голые с серебристыми кольцами на шее люди. Никто из них не выглядел удивленным. Все спокойно тыкали в свои планшеты, откладывали их и дожидались еды за перешептываниями. Названия половины блюд были не знакомы Гудкову. Благо, возле каждого было фото и ингредиенты. Листая меню, Гудков понял, как давно он не ел ничего серьезного. Утром им скормили по бутерброду и йогурту. А вчера так и вообще – несколько стаканов водянистого чая без сахара. Он торопливо съел салат и чуть не выпил суп из тарелки, и теперь, успокоив голод, медленно жевал стейк. Гудков наколол на вилку весь кусок и отрывал куски зубами. – Не знаю, что будет дальше, но здесь мне нравится, – чавкая признался Гудков. – А еда – я никогда ничего вкуснее не пробовал. Как в ресторане. – Ты ешь как свинья, – Интеллигент отставил салатную тарелку и перешел к супу. Гудков пожал плечами. – Да и черт с ним. Кто тут на меня смотрит? Вы? Они? Нас никто не держит за людей. Так к чему церемониться? – Неудивительно, что ты доволен. С такой логикой тебе здесь самое место. – Ну куда мне… Только вот моя свобода была чуть другой, чем ваша. У меня не было гаремов и замка, где все бы мы уместились. И такое место я только в кино видел. Мне ближе макароны с сосисками. Вы вот давно ели макароны с сосисками? Гудков снова превысил разрешенный уровень шума и получил разряд, уже более сильный. – Чёрт! Еще разряд. Гудков свалился со стула и старался удержать только что съеденное в желудке. Когда он поднялся, Интеллигент допивал свой чай. – Убогой жизнь делает не отсутствие денег, а простота стремлений. Вкусно жрать, красиво одеваться и мочь позволить… – Убогой жизнь делают богатеи, которые рассказывают тебе, что нужно думать о вечном, когда у тебя рваные ботинки и пустой холодильник. – Ты был сам себе хозяин. Теперь ты вещь, – усмехнулся Интеллигент. – Сытая вещь. – Ну, зато обо мне до конца дней будут заботиться. Вряд ли мастера готовы тратить такие деньги впустую. – Не известно, почему тебя здесь держат… – Предпочитаю верить в лучшее. После обеда Интеллигента забрали. Гудков понял, что вот-вот останется один, и ему стало тоскливо. – Как вас зовут? Интеллигент внимательно посмотрел на Гудкова. – Это было во всех новостях. Если не запомнил, то сейчас оно тебе уже точно ни к чему. – Удачи вам… там. – Пока, – Интеллигент впервые по-настоящему улыбнулся. Глава 6 Рынок оказался настоящим городом. Витрины были только фасадом для туристов. Коридоры и подсобные тоннели паутиной расходились от многолюдного центра и соединяли торговые ряды с разнообразной инфраструктурой для клиентов и славиков. От столовой до гостиницы, от гостиницы до фитнес-центра ходили рейсовые электрокары. И все это по сути не отличалось от большого города за стенами рынка. В Рынке Гудкову виделась даже какая-то подкупающая честность. Обитатели не прятались за одеждой, приукрашая свое естество, а действительным хозяевам мира не стеснялись сменить десятки невидимых и неосязаемых ошейников, которые носит каждый, на один вполне себе материальный. Там десятки необходимостей гнали тебя ежедневно на работу и периодически в различные учреждения за свидетельствами, справками, документами. Но по сути все это нужно было в первую очередь не для тебя лично. Все это – завуалированные формы армии чиновников и дельцов богатеть чужими силами. А ты носишься как белка в колесе и осознаешь все это в короткой передышке между выходом на пенсию и смертью. Если, конечно, хватит здоровья и сил дотянуть до этого узаконенного нищенского "отдохновения". На Рынке тебе давали персональный распорядок, где черным по белому было написано, что тебе делать, а уж дотумкать, для чего тебя поддерживают в хорошей физической форме и сытно кормят – не так уж и сложно. Такая прямолинейность нравилась, и он с улыбкой жевал эту горькую правду. В фитнес-центре пастух подтолкнул Гудкова к стойке администратора. – Руку на сканер, – вежливо приказала девушка. Гудков приложил запястье к экрану. – У вас сейчас бассейн. После – СПА и солярий. По коридору налево – раздевалка самцов. Все необходимое вы найдете в шкафчике. Порядок пользования будет на двери. Гудков едва сдержал улыбку – было иронично отправлять в раздевалку совершенно голого человека. Гудков гордо шествовал по коридорам фитнес-центра, не обращая уже внимания на свою наготу, ошейник и поводок – повсюду следовавшего за ним санитара. В просторном плавательном центре было три бассейна. Кроме Гудкова здесь было всего трое посетителей, таких же как он, окольцованных голышей. Было забавно, что им выдали очки и шапочки для плавания, но никаких плавок. Они остановились у ближайшего ко входу бассейна. – У вас час, – сказал санитар и уселся на лежак в паре метров от воды. Гудков рыбкой сиганул в воду и с детским восторгом освоил три бассейна. Он нырял, переворачивался на спину и снова разбивал воду мощными гребками в кроле. Оказавшись в воде, он вдруг понял, что при всей любви к плаванию, последний раз он купался несколько лет назад. В бассейнах нужно было платить, да еще и получать справку, и все только для того, чтобы продираться через бурелом рук и ног других купальщиков. До открытой воды было далеко и неудобно добираться. И теперь ему хотелось наверстать, ведь в новых обстоятельствах он может больше вообще никогда уже не поплавать. Нарезвившись Гудков стал осваивать бассейн за бассейном поочередно – кролем, брасом, баттерфляем. Несколько раз он вылезал на бортик отдышаться и снова бросался в воду. СПА-салон встретил экзотическими приторными ароматами и причудливым интерьером – цветы, вычурная вязь узоров на стенах, коврах и обивке, персонал в тесных куртках, воротники-стойки и свободных льняных штанах. Здесь отовсюду звучала ненавязчивая этническая музыка. От запахов и монотонного журчания звуков разболелась голова. К Гудкову подошла миниатюрная девушка восточной внешности и протянула портативный сканер. Ознакомившись с его картой, она так же жестами пригласила Гудкова идти за собой, а санитара – ждать в холле. Девушка провела Гудкова по слабо освещенным коридорам. Здесь повсюду стояли вазы с живыми цветами и композиции из высушенных растений. Дверные проемы закрывали тяжелые узорчатые занавеси. В отличие ото всех помещений, где Гудков побывал за последние дни, здесь не было камер. Они прошли почти до конца салона, завернули за угол и остановились между двумя нишами. Одна со шторой, другая с дверью. Девушка с игривым вопросом в глазах обернулась на Гудкова. Гудков выбрал комнату с дверью. От первых же прикосновений Гудков почувствовал возбуждение. Музыка и ароматы уже не раздражали, наоборот добавляли процессу пикантности. Массажистка пробиралась от ступней все выше и выше, и Гудков закусил губу – он не знал, как отреагирует девушка, заметив его эрекцию. Когда руки массажистки добрались до его ягодиц, он уже не мог скрывать возбуждения и приподнял зад им навстречу. Одна ее рука скользнула на пах Гудкова, и девушка едва слышно хихикнула. Гудков стыдливо вжался животом в мат и оглянулся на насмешницу. Девушка приложила палец к губам, нагнулась к уху Гудкова и прошептала: – Wonna fuck me? Гудков кивнул. Массажистка на цыпочках подошла к двери и бесшумно заперла дверь на замок. Когда Гудков вернулся с ужина, в номере его ждал новый сосед. – Привет! Сосед кивнул. – Ну, значит нет. Гудков бросился на койку и предался размышлениям о массаже. Тайка, балийка, вьетнамка или кто она там была – притупила остроту воспоминаний о похотливой медсестре. Она пахла всеми запахами салона – сладкими, резкими, чужими, но с ароматом ее тела они объединились в нечто головокружительное. И ее кожа… Он с трепетом ждал завтрашнего дня. Он попробовал подумать о квартире, рисунке отца и девушке в доме напротив. Но в жестокости и геометричности интерьеров, в ошейнике от этих мыслей стало тоскливо и неприятно. Им здесь не место. Верх задушевности для этого места – фантазии о СПА-салоне. Следующий день мало отличался от предыдущего. Только бассейн сменился на спортзал. Оказалось, что у нового соседа Гудкова такое же расписание. Когда эйфория прошла, Гудкову стало неприятно общество Немого. Он был среднего роста, коренастым и лысым. Лицом он походил на одного из пастухов. В зале Немой работал с такими весами, что Гудков ни секунды не сомневался – он не просто убил кого-то, а разорвал жертву на части голыми руками. И если за завтраком Гудков попытался завести с ним разговор, то на обеде радовался, что сосед по столу молчит. В его компании даже здешние деликатесы казались безвкусными и Гудков злился на организм, требовавший еды после трех часов в зале. Сегодня в расписании был новый приятный пункт. Прогулка. С самого суда Гудков не видел вокруг себя ничего кроме потолка, стен и электрического света. После зала, упражнений с массажисткой и сытного ужина Гудков засыпал на ходу. Свежий воздух подействовал как дижестив. Небо над головой серело прямоугольником не больше футбольного поля, но дорожки, казалось уходят в бесконечность. Гудков удивлялся этой загадке, пока не заметил: по дорожке, по которой шли они с Немым, навстречу идут они же – Гудков и Немой. Идея с зеркалами показалась Гудкову довольно умной, и он уважительно причмокнул. В центре этого небольшого парка была аллея из трех фонтанов. Вдоль нее стояли лавочки. Рядом – небольшие книжные полки. Несколько кукол, удобно расположившись, углубились в чтение. Гудкову очень понравился круглый толстячок в больших очках с обширной плешью. Он был волосатый, и издали казалось, что на нем надет причудливый комбинезон. Вблизи же этот голый волосатый мужичок напоминал чокнутого профессора, забывшего одеться на прогулку. Парк наполняло мирное шарканье, запах летней зелени и воды. Дорожки были выстланы мелкими мягкими цветными опилками, по которым приятно было ступать. Кусты и клумбы аккуратны и ухожены – видимо на садовниках здесь не экономили. Или садовник-Славик? Наслаждаясь пейзажем, Гудков почувствовал зуд. Ему нестерпимо захотелось поделиться с кем-то историей своих приключений в СПА. Довольному телу, уставшему и сытому, нужна была приятная беседа. Наверное, это что-то вроде инстинкта, архаичной привычки, за тысячелетия въевшейся в гены. Процесс гармонизации души и тела. Желание поговорить было настолько сильным, что Гудков был согласен и на своего хмурого немого соседа. Сдерживали только санитары за спиной. Наверняка, они не воспримут секс с массажисткой занимательным анекдотом, и Гудкову что-то будет. В какой форме его могут наказать, Гудков не представлял, но узнавать этого ему не хотелось. Поэтому он всеми силами держал слова в себе. Но когда они вернулись в номер, Гудков сдался. – Как тебе массаж? – вкрадчиво спросил он Немого. Тот хмыкнул. – Я заснул, – ответил Немой и зевнул. – Заснул? – подскочил на койке Гудков и получил предупредительный разряд. – Бллин. Как ты умудрился? Они же такое вытворяют там… – Попробуешь к ним приставать могут хер отрезать. И не посмотрят, что ты на передержке. К тому же у них между ног на родине столько членов ночевало, что я бы и твоим хером в трех гандонах ни одну из них трахать не стал. Еще подхватишь чего. Потом лечи тебя… Дешевле хер отрезать, чтоб другим не повадно было, и охотникам отдать. Чел без хера, – заржал Немой. Гудков занервничал. У массажистки были презервативы, но вдруг Немой прав, и он что-то подхватил? – Чего побелел? Присунул что ли? – Немой снова заржал неприятным, глупым смехом. Гудков не знал, отчего сосед стал таким общительным, но, судя по минувшим суткам, бояться, что он его сдаст, не стоило. – Ну да. – Красава!.. Ну и как? Говорят, тайки – просто огонь. – Ну да. Очень даже. Руки сильные. И знает, где и как надо погладить… – Ну, аккуратнее там. – Да мы вроде с резинкой. Немой только хохотнул. – Ты здесь первый раз, – спросил он Гудкова через пару минут. – А ты нет? – Не-а. В четвертый. – Ничего себе. Это как? – Да просто. Меня телохранителем покупают. Но не элита, а так, средней руки торгаши. На постоянку не нужен. Разрулится, скидывают обратно сюда. Работа специфическая, поэтому в витрину и на аукцион не выставляют, держат в гостинице до нового покупателя. – И как тебе хозяева? Мне говорили, что бывает жесть. Немой покивал с видом знатока. – Агась. Бывает. Да мне-то все равно. Я свое дело делаю. Меня никто особо не трогает. Спец как-никак. Но живешь обычно с остальными, в кукольных домиках, и наслушался порядком. Слышал про совершенных отморозков. Жгут, режут, насилуют, иногда убивают. Белый свет сменился ночным освещением. Гудков вздрогнул. – Мой первый хозяин был заядлым охотником. Скупал Славиков на дичь машинами. Я таких любителей популять в людей даже на войне не видел. Как-то они с товарищами заскучали. Построили штук двадцать челов, повыкалывали им глаза и устроили ножевую охоту на слепых оленей… Один так вообще заставил мать новорожденного ребенка запечь и съесть… В общем, как повезет. Если попадешь в большой дом, скорее всего ничего хорошего. Если будешь единственным, может поберегут тебя. Интеллигент был прав. Есть вещи, которые лучше не знать. Гудков старался выгнать услышанное из головы, но оно укоренилось и зацвело картинками. – Ну, чего замолк? – Думаю, что будет дальше. Когда меня отсюда заберут. – Да что угодно, – хохотнул Немой. – А ты не знаешь, чего тебя сюда определили, а не на место службы? – Нет. А что, это можно как-то узнать? – Можно все, – загадочно ответил Немой и зашелестел простынями. – Все, хорош, отбой. И смотри, держи руки на одеяле. А то щас начнешь вспоминать свои подвиги. Гудков и впрямь вцепился в несколько часов в спа-салоне, в бассейн и зал, в липкие приставания медсестры – как щитами он прикрывался всем этим от новых подробностей о жестокости мастеров. Мельком он пожалел Интеллигента, который наверняка видел куда больше того, о чем только слышал Немой. Но шаг за шагом мерзость наступала, разбивая хлипкую защиту Гудкова. В конце концов, Гудков перестал сопротивляться, и его затянуло в безумие и уродство кошмаров. Глава 7 Первые дни Гудков иногда вздрагивал от мимолетной мысли, что вот-вот за ним придут и выдернут из размеренного упорядоченного комфорта. На свободные койки в их номере подселили сначала одного, за ним второго. Но надолго они не задержались, и их сменили следующие. И так каждый день. В этой череде сожителей они с Немым оставались константой, и скоро страх стать следующим притупился до легкого дискомфорта. Немой оказался весьма осведомленным о жизни славиков – и обычных, и кукол, и даже челов. Как бывший ветеран, он охотно травил свои и чужие байки о жизни за пределами гостиницы. Большинство этих историй он хоть и выдавал за свои, но рассказывал их с едва заметной отстраненностью. Все эмоции выглядели наигранными, приторными. Гудкову была слегка неприятна такая подача – Немой зачем-то пытался казаться своим, хотя явно считал себя выше и Гудкова, и других славиков. Они вернулись с завтрака. – Похоже, наши соседи снова съехали, – хохотнул Немой и завалился на кровать. Гудков последовал его примеру. До зала оставался еще час и можно было не бороться с сытой дремотой, а просто покемарить. Гудков зарылся лицом в свою подушку и в очередной раз порадовался беспечности своего текущего существования. Но заснуть не удалось. Щелкнула входная дверь, и Гудков подскочил на кровати. Все здесь было по расписанию и если что-то выбивалось из привычного ритма – ничего хорошего это не сулило. Гудков бы так не дергался, не останься их в номере только двое. В дверном проеме стояли двое. Не санитары и не охранники. Транспортная служба. Их лица Гудков хорошо знал. Они приходили за каждым из соседей. Игры кончились. – Встать, – Гудков вышел в середину комнаты. Немой продолжал беспечно валяться на койке. – Оба. Немой перевернулся на бок и уставился на транспортников. – Что уставился? Встать, – и тут же Немого трахнуло током так, что он слетел с койки под ноги Гудкова. Шли пешком. Гудкову казалось, что он побывал уже во всех закоулках Рынка – пешком или на Каре. Но транспортники вели их по узким проходам, напоминавшим коммуникационные коллекторы. От грубости голого бетона, скудного освещения и запаха сырости Гудкову было не по себе. Все это кардинально отличалось от уюта дизайнерских холлов Гостиницы и коридоров спортивного центра. Вряд ли эти тоннели откроются в хоть сколько-нибудь радужное пространство. Кадры из виденных когда-то фильмов смешивались с рассказами Немого, и Гудкова стала бить мелкая дрожь. Ему виделись казематы, уставленные свечами, люди в черных плащах, цепи, кандалы, слышались крики, приглушенные дверьми и стенами. Немой тоже переменился. Гудков не видел его лица, только округлившуюся спину и опущенные плечи. Иногда у Немого шевелились уши, и Гудкову казалось, что это от злости. Но почему он раздражен? Не напуган, а злится? Скоро воздух стал меняться. Подвальную затхлость разбавил теплый запах обжитого помещения. Они свернули в длинный коридор в конце которого, маячил черный прямоугольник двери. Гудков едва устоял на ногах. Обычная дверь теперь стала настоящим кошмаром. За каждой новый этап, новая реальность. И она может оказаться какой угодно. Он надеялся если не на лучшее, то на минимальные изменения. Но воображение из миллиона вариантов выбирало наихудшие, склеивало мини-сценарии как ноты в единую зловещую мелодию и крутило ее в голове. Зачем придумывать изощренные пытки, когда сознание может легко и без особых усилий выжечь человека изнутри за считанные дни? Коридор был достаточно длинный, и за то время, пока Гудков добрался до конца, нервозность переросла в агонию. Это оказалось куда страшнее физических мучений. Хотя наверняка Гудков не знал. По-настоящему больно ему не делали. Неизвестность задверья расшатывала нервы не ему одному. В кридоре отчетливо запахло мочой, на сером бетонном полу стали появляться бесформенные темные пятна. Гудков почувствовал, что сам готов обгадиться. – Даже не думай, – ткнул его в спину транспортник. – Языком вычищать будешь. Тот, что шел в голове, заржал гулким басом. В тоннеле смех казался демоническим. – Херли ржешь? – А чего бы не ржать? Как ни твоя смена – зассыхи и поблеваны попадаются. Очень даже смешно. – Пошел ты… – злобно отмахнулся замыкающий. – Да я-то пойду. А полы тереть тебе. А все потому, что карма у тебя плохая. Человек ты злой, и вселенная тебя воспитывает. Замыкающий пробормотал что-то, но Гудков не смог разобрать. – Что это? – Гудков прикрыл промежность и вертел головой. В просторном светлом зале повсюду были дети. Пространство было разделено на цветные зоны. Каждому цвету – свой возраст. Тут и там белели халаты надзирателей-нянечек. – Темная сторона Рынка, – нарушил молчание Немой. – Детский сад. – Но ведь это незаконно… – прошептал Гудков. – Это прибыльно, – к Немому вернулось хорошее расположение духа. – Но… Немой остановился и обернулся на Гудкова. – Повзрослей. – Что встали? Шагай! – Гудков получил тычок между лопаток. Они прошли через узкий портал в конце зала и оказались в помещении, напоминавшем гостиницу. Дети здесь были постарше, они жили в номерах по нескольку человек. По левую сторону – мальчики, справа – девочки. Сквозь прозрачные стены просматривались обычные подростковые команты с плакатами, компьютерами и редкими игрушкам на полках. Только дети были нагими, с блестящими кольцами на шеях. Как животные в зоопарке они занимались своими делами, не обращая внимания на четверых взрослых и не стеснялись собственной наготы. Очередной портал открылся в шоу-рум. Здесь горел дежурный свет, но едва они переступили порог, датчики движения включили полноценное освещение. За витринами отдельных боксов в креслах сидели созревшие юноши и девушки. они мгновенно отреагировали на приход гостей: как по команде поднялись из кресел, вытянулись в полный рост. Дети быстро поняли, кто их посетители, и опустились обратно в свои кресла. – Идеальные, мечтательно сказал Немой. – Это настоящая роскошь. Самые дорогие – выращены здесь. Они никогда не видели ничего кроме Рынка. У них в школьной программе есть даже специальный курс, что-то вроде правил жизни хорошей куклы. Гудкову было неловко разглядывать голых детей. Но даже того, что он увидел краем глаза и походя хватило, чтобы согласиться с Немым – идеальные. По крайней мере, внешне. – Ты знаешь, куда нас ведут? – На аукцион. Глава 8 Аукционный зал был полон. Гудков насчитал всего с десяток свободных мест. Публика разнилась. Строгие костюмы и коктейльные платья соседствовали с будничными рубашками и толстовками. Публика была разношерстной – от совсем юных парней и девчонок до глубоких стариков. Но все они были состоятельными. Это гудков не разглядел в конкретных деталях или марках одежды – скорее почувствовал. Даже самые неопрятные и небрежно одетые источали лоск; их движения были уверенны, легки. Тут и там бледнели голые спины славиков-дворняг. Большинство из них были куклами.

Конец ознакомительного фрагмента.