Внезапно отец, все еще держа ребенка, поворачивается и толкает его к берегу. Мальчик поначалу удивлен. На берегу отец на мгновение колеблется – затем с жесткостью доски тяжело падает лицом вниз на твердый мокрый песок, вдавливая в него лицо мальчика. Тот переворачивает отца на спину и видит его остекленевшие и пустые глаза, кровь льется изо рта.

Отец умер. Мальчик сидит и тупо смотрит на меня.

Причина этого сна ясна. В 1946 году я впервые отправился на пляж. Позже в том же году умер мой отец. Он был портным, который с трудом находил время для детей, потому что изо всех сил старался держать на плаву мастерскую.

В последнее утро перед его смертью мы с младшим братом Джоэлом проводили папу до остановки трамвая и помахали на прощание, когда он уходил на работу. Позже нам сказали, что в обед он пошел в аптеку на углу, где упал и умер.

В тот вечер гроб стоял в центре нашей гостиной в Буффало, задрапированный черной бархатной тканью с вышитой звездой Давида – как будто это согревало его. Свечи, символизирующие божественную искру в человеческом теле, горели в красных стеклянных сосудах. Я коснулся гроба пальцами, играя на нем, как на пианино. Я сидел под ним, как хороший мальчик. Помню, как возился с расшитой тканью, свисавшей с гроба. Я знал, что все очень плохо, хотя и не понимал точно, почему. Я был напуган и сбит с толку.

А потом были похороны. Унылый серый день.

По кладбищу гулял ветер. Мы жались друг к другу, как крестьяне. Я стоял среди взрослых у места захоронения, не в силах понять смысл этой немой сцены – как, возможно, любой пятилетний ребенок. Земляные холмики окружали большую прямоугольную дыру в земле. Гроб стоял в стороне. Под мучительные рыдания собравшихся вокруг меня людей раввин начал читать молитву. Отца положили в землю. Гроб опустили почти до самого дна. Между ним и холодной землей было всего несколько сантиметров, но это пространство, как мне показалось, подтверждало, что он не совсем похоронен, а если так, то, возможно, и не мертв. Мы могли бы открыть гроб. Он мог выйти. Вылезай из могилы, возвращайся домой и прими душ. Пообедай и живи своей жизнью. И боль уйдет.

Затем тяжелые изношенные кожаные ремни, удерживающие гроб, отцепили и вынули. Потом произошло нечто еще более жестокое. Добровольцам вручили по лопате, и они по очереди бросали землю на гроб. Теперь я знаю, что еврейский народ считает этот поступок мицвой, добрым делом. Но тогда мне показалось наоборот. У меня было сильное желание прыгнуть в яму, чтобы спасти отца. И все же я стоял неподвижно, пока каждая новая горсть земли с глухим стуком падала на крышку гроба.

Я чувствовал себя ответственным за мать, младших брата и сестру. Как такое могло случиться? Отец как мужчина и кормилец был неоспоримым главой семьи. Но теперь нас осталось четверо, и я был самым старшим мужчиной.

Также помню, как испытывал неприятное ощущение свободы. Да, было ужасное чувство потери, которое до сих пор живо в памяти, но, к счастью, был и противовес – рассеянное пугающее прозрение, что больше не было тех же барьеров и ограничений. Возможно, это был не более чем мой собственный способ пережить травму от внезапной смерти отца, но я помню этот странный безрадостный трепет и по сей день.

Проблемы моей матери были гораздо более очевидными. После смерти отца у нее осталось всего 54 доллара, чтобы содержать себя, меня, Джоэла и Рути, нашу шестимесячную сестру. В отчаянии она обратилась за помощью в Еврейскую Федерацию, и ей сказали, что окажут помощь, но только в том случае, если она согласится поместить детей в три отдельных детских дома. Эта мысль не только возмутила ее, но и воспламенила решимость никогда не позволять какому-либо учреждению или отдельному лицу ставить под угрозу целостность ее семьи. Чтобы поддержать нас, она стала работать продавцом в универмаге Саттлера, а затем на Бродвейском рынке, оба в Буффало.

Сара, моя мать, была тихим человеком и всегда держала меня за руку, когда мы пересекали железнодорожные пути, и удерживала меня, когда поезд с ревом проносился мимо. Она держала меня за руку, когда мы шли в синагогу. Она держала меня за руку всякий раз, когда мы переходили улицу, ездили на Ниагарский водопад, ходили в яблоневый сад или на Кристал-бич. Ее руки привыкли к тяжелому труду, в основном к более поздней работе по сборке деталей самолетов на заводе: слой жесткой кожи покрывал более мягкую. Мне следовало отпустить ее руку.

В 1950-х годах, пока мы с братом не окончили начальную школу, семья жила в мрачной квартире в восточной части города, в самом бедном районе Буффало. В раннем детстве, после смерти отца, матери приходилось таскать нас с места на место. Мы понимали хрупкую природу своего существования. «Не мешай хозяину», – таково было вечернее кредо. Днем это было похоже на «тебя можно видеть, но не слышать». В конце концов мы сняли дом на Батлер-авеню, 163, в Ист-Сайде, но я продолжал испытывать тревогу по поводу нашей неопределенной жизненной ситуации, и эта тревога каким-то образом превратилась в особый страх перед слепотой и раком. В первом стихотворении, которое я написал, говорилось об ужасе каждого из недугов.