— Мей, это невозможно, — подумав, покачал головой я со вздохом.

— Дима, я летела сюда через половину Земного шара не для того, чтобы бросить тебя умирать, — решительно возразила она. — А если ты выйдешь из дверей этого здания — то твоя жизнь оборвется очень скоро. Ты и сам это прекрасно понимаешь.

— Мей, когда я решился на это — я не думал только о своей жизни. Вероятность среднесрочного выживания была бы куда большей, если бы я молчал и не высовывался. Но я решил, что есть вещи более важные, чем страх за свою шкуру.

— Я прекрасно понимаю это, Дима. Но это вовсе не значит, что ты не можешь попытаться обезопасить себя, насколько это возможно.

— Ты сама видела, что показывают по телевизору. Людям не все равно. Они помнят о моих словах. И это — то, чего я хотел. Это — самое важное. Если я сейчас сбегу в Евразийский Союз, то СБС с удовольствием повесит на меня ярлык «евразийского провокатора». И это будет звучать до такой степени достоверно, что 95 % людей, которых волнует сейчас сказанное в эфире у Гоффмана, поставят крест на этой истории. Такой поступок дискредитировал бы идею, которая мною двигала. И я не могу пойти на такое. Если, конечно, твой вопрос — это не знак вежливости, который нужно соблюсти, перед тем как те суровые ребята из МГБ накинут мне мешок на голову и транспортируют куда надо.

— Ты сам прекрасно знаешь, что нет. У нас нет никакого интереса в том, чтобы похищать тебя. С точки зрения информационной политики, уж извини за прямоту, ты ничем не хуже в роли мертвой жертвы, чем в роли живого перебежчика — и то, и другое может быть использовано во благо партии. Так что, если ты решишь позволить убить себя, чтобы сказанное тобой вчера вечером выглядело еще правдоподобнее, то я не думаю, что кто-то из МГБ станет разубеждать тебя.

Сделав паузу, она решительно добавила:

— Но я — стану. Может быть, ты уже забыл об этом, но мы друзья, Дима. Я не видела тебя почти двадцать лет. И за эти годы часто вспоминала. Какими бы разными не оказались наши жизни, ты все еще мне не безразличен. Я хочу, чтобы ты жил. Больше того — я хочу, чтобы у тебя была нормальная человеческая жизнь. Дом, достойная работа, любимая женщина, дети.

При слове «любимая» я нахмурился, подумав о том, где сейчас Лаура, что за мысли у нее в голове. При мысли о том, что она сейчас мечется в бессилии, мучается и страдает, не зная, жив я или мертв, а я мог бы прекратить это одним звонком, но не делаю этого, мне сделалось на душе совсем паскудно. Поверила ли Лаура в то, что ее отец не имеет отношения к моему похищению? Я предполагал, что да — крайне сложно заподозрить родного человека в такой подлости, да и доказательств тому нет. И это, наверное, к лучшему. Если она не утратила доверие к отцу, то, скорее всего, поддастся на его уговоры, позволит спрятать себя в надежном убежище и не делать глупостей. Именно этого я от нее и хотел.

— Моя борьба только началась, Мей. И мне нет смысла думать о нормальной жизни, пока она не закончится. От таких людей, как Чхон, не спрячешься. Он умеет убивать так, как ни один человек на Земле. Он дождется момента и уничтожит меня, рано или поздно. Если только…

Сжав губы, я добавил:

— … если только я не уничтожу его первым.

— И как ты собираешься это сделать?

Я тяжело вздохнул, прежде чем произносить то, что мне очень не хотелось.

— Я дам против него официальные показания. Не дам ни единого повода, чтобы мои слова поставили под сомнение. Чего бы мне это не стоило.

Мей смотрела на меня какое-то время, переваривая услышанное.

— Кому ты собираешься давать показания? — спросила она удивленно, разводя руками. — Ты до сих пор считаешь, что в вашем олигархическом обществе есть правосудие? Попав в руки СБС, ты не добьешься ничего, кроме того, что станешь их жертвой. Кто помешает им просто-напросто уничтожить тебя?

— Гражданское общество.

— Ты правда в это веришь?

— Это единственное, во что мне остается верить. В то, что большинство людей еще не полностью прогнили. Если это не так — какой вообще смысл вообще за что-то бороться?

Мей неуверенно покачала головой.

— Я объявлю о том, что делаю. Запишу небольшой видеоблог. Так что весь мир будет знать, что я пошел сдаваться. Это должно удержать их от того, чтобы инсценировать мое убийство при задержании или просто скрыть факт задержания и тайно запереть где-то. Получив меня в руки, они потеряют свою последнюю отмазку, что, мол, мои показания сомнительные. Общество будет требовать от них отчета о расследовании. И они вынуждены будут начать действовать. Даже если Протектор был осведомлен о том, что творили Окифора, Чхон и остальные — это не помешает ему откреститься от них и принести их в жертву. Так ведь работает политика?

— Это крайне рискованная игра, Дима.

— Я знаю.

— Даже если твой расчет оправдается, и высшее руководство Содружества решит пожертвовать парой пешек, которые фигурировали в твоих показаниях, дабы задобрить широкие массы — это не особо тебе поможет. Ты стал слишком одиозной фигурой, занял слишком непримиримую позицию и бросил слишком громкие обвинения, чтобы власти могли позволить себе полностью тебя оправдать и реабилитировать. Если ты сдашься им без каких-либо предварительных условий, то будешь первым, кто будет репрессирован.