Я вдруг вспомнил улыбку своей мамы. Давно я не вспоминал ее. Со дня, когда попал на Грей-Айленд. А может быть, и раньше. В Сиднее, уже будучи взрослым, я часто вспоминал родителей, но мысли не желали долго останавливаться на том периоде, когда мы были вместе и счастливы. Далекие светлые минутки сразу же заслоняли тягостные и горестные минуты расставания, и совсем уж жуткие, болезненные картины, которые всплывали в воображении при мысли об их гибели. Вместо светлой грусти и доброй памяти, которая грела бы душу, я чувствовал лишь невыносимую боль и ненависть к тем, кто отнял их у меня намного раньше срока. Эта самая ненависть, пусть и в тандеме с безвыходностью и шантажом, в итоге и привела меня на Грей-Айленд. Но сейчас я вспомнил именно ее улыбку. Это оказалось удивительно приятно. И даже почти совсем не больно.

— Однажды тетя Катя сказала мне, что я для нее как дочь. Может быть, она ничего такого и не имела в виду на самом деле. Но с того дня я начала умолять ее, чтобы она на самом деле сделала меня своей дочерью. Я ничего не желала так страстно, как этого. Я сказала ей, и это была правда, что я никого и никогда больше не полюблю так, как ее. Ты мне тоже нравился, но я бы согласилась и на то, чтобы ты стал моим братом. Мне казалось, что это даже здорово, наверное, иметь такого старшего брата — сильного, доброго, спортсмена и старосту класса. Меня бы никто никогда не смел обижать. Она слушала о моих мечтах, улыбалась, гладила по голове. Но не взяла меня. Объяснила, что у меня будет другая семья, ничем не хуже вашей, где меня будут любить, а она все время будет меня навещать. Но она меня не взяла. Я понимаю, почему. Мне не следовало просить. Ее ведь все просят, да? Все мечтают о такой матери, как она.

— Она любила тебя больше, чем других, — вдруг припомнил я, сам не заметив, как начал говорить. — Все время говорила о тебе. Не хотела, чтобы ты попала в специнтернат. Специально сделала все так, чтобы вместо этого найти тебе нормальную семью, да еще и недалеко, прямо в Олтенице. Мама хотела видеть, как с тобой обращаются, смотреть, как ты растешь.

Я некоторое время помолчал.

— Она умерла, да? — тихо спросила Маричка.

Помню, когда-то мне было тяжело отвечать на такие вопросы. Но сейчас ответ слетел с губ удивительно просто.

— Да.

— И твой папа тоже? Дядя Вова?

Я молча кивнул, но она почувствовала это движение в темноте.

— Я знала, — сказала она спокойно какое-то время спустя. — Просто должна была спросить.

Я ничего не ответил. Понимал, что она знала. И понимал, почему должна была спросить.

— Ты, наверное, жалеешь? — спросил я. — Жалеешь, что не попала в тот интернат, да?

— Не знаю, — пожала плечами она. — Там хорошо, да?

— Нет, — твердо ответил я, вдруг остро и четко припомнив свои собственные годы в «Вознесении». — Но, наверное, лучше, чем здесь.

Я не знал, что ей пришлось пережить за эти годы, но отчего-то предполагал, что лишения, которым я подвергался в интернате, даже рядом не стояли с этим. Быть может, с этим не сравнится даже Грей-Айленд. Человеческая судьба никогда не перестает удивлять лишь в одном отношении: даже когда ты думаешь, что уже повидал все ужасы, какие способно породить человеческое воображение, ты вдруг встречаешь нечто невыразимо хуже и понимаешь, что ограниченным было лишь твое воображение.

— Тетя Катя нашла мне семью, как и обещала, — продолжила Маричка вскоре. — Очень хороших людей. Уже в возрасте. Они потеряли свою дочь, уже давно. С тех пор не хотели больше детей, да и не могли их иметь. Но твоя мама уговорила их взять меня. Оказалось, что я была очень похожа на их дочь. Мне было столько же лет, сколько было ей, когда ее не стало. У меня были волосы того же цвета. Похожие глаза. Когда они увидели меня, то на какой-то миг вдруг подумали, а моя мачеха даже всерьез уверовала, что в меня переселилась душа их покойной дочери. Поэтому они меня и взяли. Хотели даже назвать так же, как ее — «Анна». Очень расстроились, когда поняли, что я уже привыкла к своему имени и не хочу его менять. Что ты об этом думаешь?

Я вздрогнул. Не ожидал, что она задаст мне вопрос. Не подготовился. И поэтому брякнул то, что думал:

— Сумасшествие.

— Ты так думаешь?

— Мне, наверное, не стоило так говорить, — запоздало признал я.

— Мой отчим и мачеха хорошо со мной обращались, никогда меня не обижали. У них была большая чистая квартира, даже больше, чем у твоих мамы с папой. В доме всегда было много вкусной еды. Они покупали мне хорошую одежду, и в школе для обычных детей, куда я начала ходить, никто не издевался надо мной из-за того, что я «дикарка». Это было время, когда… я должна была быть счастлива. Ты понимаешь, какие из твоих дней самые счастливые лишь тогда, когда они остаются позади, правда?

— Правда.

— Я оказалась совсем не похожей на их дочь. Лишь внешне, да и то на первый взгляд. А по характеру — ничего общего. Мачеха очень быстро ко мне охладела. Когда не узнавала в моей улыбке улыбку Анны, в моих движения — движений Анны, а в моих словах и моем смехе — ее слов, ее смеха. Когда видела, что мне нравится другая одежда, другая музыка, другие цветы. Мачеха мрачнела и разочаровывалась просто на глазах. Она очень старалась сдерживать себя, всеми силами заставляла себя полюбить меня хоть немного… но у нее не получилось. Иногда боль и раздражение вырывались наружу. Со временем все чаще. Тогда она ругалась на меня, вычитывала. Из-за всяких мелочей. Никогда не говорила, в чем дело на самом деле. Я всегда знала это. И она знала, что я знаю. Но она никогда этого не говорила. А отчим… он был ко мне очень добрым. Улыбался мне. Вел себя так, как полагается отцу. Иногда мы очень хорошо проводили с ним время. Смеялись, говорили по душам, почти как с твоей мамой. Но даже в его глазах я очень часто видела ту самую тоску. Чувствовала себя… самозванкой.

Я ничего не говорил, позволил ей продолжить.

— Тебе, наверное, смешно, да? Из-за того, что я переживала тогда из-за такой ерунды?

— Нет.

— Правда? А мне кажется, это должно быть смешным. Это было так глупо. Все, что делают и думают дети — ужасно глупо.

— Что было дальше?

— Ничего.

— Ничего?

— Больше ничего хорошего.

Я промолчал, не стал настаивать, чтобы она говорила. Но она спросила сама:

— Ты все-таки хочешь знать, да? Тебе интересно слушать о моей жизни?