— И что же, по-твоему, случится, если я сейчас выскочу у них перед носом, как чертик из коробочки?

— Существуют тысячи способов ликвидировать опасного человека. Это не всегда убийство. Поверь, у них в арсенале есть такие инструменты, которые способны будут удивить тебя.

— Они не стали ликвидировать меня в 86-ом.

— Что было в 86-ом?

Я и забыл, что Клаудия ничего не знает о той истории.

— Я начал расследование против «не того» человека. Его влиятельные покровители потратили немало сил, чтобы отвадить меня от этого. Но они применяли и кнут, и пряник. Шантажировали, но и пытались договориться со мной. В конце концов, будучи вынужденным пойти им навстречу, я даже получил повышение…

— Ты пошел бы на такую же сделку с ними в этот раз? Согласился бы замять это дело?

— Нет, — твердо покачал головой я. — В этот раз погиб человек. Мой друг. Я этого так не оставлю.

— И они прекрасно это знают. У них есть твой полный психологический портрет. Они знают, как ты думаешь. Знают, что ты будешь делать. Удивить их тебе будет очень сложно.

— Я все-таки не спешил бы утверждать, что за этим стоит руководство спецслужб. Это ведь может быть чья-то самодеятельность. Кого-то из среднего звена.

— Не обманывай себя, Дима, — печально молвила она. — Не покупайся на старые, как мир, сказки о «добрых начальниках» и «добрых царях». Аппарат — это мощная, слаженная, вертикально интегрированная система. Ее контролируют с самого верха. Из Канберры.

— Это звучит слишком уж преувеличенно.

— Я не говорю, что Протектор или кто-то из его окружения лично отдает приказы. Но в Канберре определяют политику, расстанавливают границы дозволенного. Они прекрасно осведомлены обо всем, что происходит «на местах». Лишь публично они остаются белыми и пушистыми, чтобы можно было вдруг появиться на сцене и в сердцах топнуть ногой, если что-то пойдет не так. Ты же помнишь бунты в 83-ем. Патридж выступил с таким возмущенным видом, будто он первый раз слышит о плачевной ситуации в «желтых зонах» вокруг Сиднея или эта ситуация до сих пор его вообще не касалась. Но ведь это было просто смешно!

— Давай не будем о политике.

— Я бы с радостью, Дима. Но все выглядит так, что ты оказался по уши в политике.

§ 29

Странная то была беседа. Из тех, которые не забываются, даже много лет спустя. Сколько обид и разногласий было у нас за спиной! И вот я рассказывал Клаудии о своих злоключениях, с удивлением понимая, что она — едва ли не самый близкий мне человек на всей Земле. Единственная, кто остался от прежнего мира.

— Знаешь, — произнес я задумчиво, повернувшись к хозяйке скромной квартиры. — Ты хороший человек, Клаудия. Я не держу на тебя зла. На самом деле. И уже давно.

— Знаю, Дима. Я всегда это чувствовала. У тебя добрая душа. И никакое воспитание, муштра и пропаганда этого не изменят. Ты — такой же, как твой отец.

Глаза итальянки смотрели на меня с такой вдохновленной открытостью, с таким чувством внутренней близости, что от ее взгляда мне сделалось слегка не по себе. А может быть, это было из-за упоминания отца. Однако Клаудия не почувствовала моей неловкости, не отвела свой взгляд, и продолжила:

— Глядя на тебя, я вспоминаю те дни, когда мы были вместе. То были лучшие мгновения в моей жизни. Ничто не может сравниться с ними. До сих пор.

Как прежде в такие минуты, я почувствовал неловкость, постепенно перерастающую в раздражение. Мне казалось, что между нами давно установился молчаливый уговор — избегать этой темы. Ведь как вообще можно общаться, думая об этом?!

Но я вдруг осознал, что время многое изменило, притупило боль. Странно, но я больше не чувствовал над собой тяжелого груза прошлого, когда смотрел на Клаудию. Видел лишь ее — настоящую; такую, как она есть сейчас.

В моей душе вдруг сгустилось смятение. Я не был уверен, что хочу знать, куда ведет пауза, установившаяся в этом странном разговоре. Не был уверен, что стоит приоткрывать очередную дверь, к которой я приблизился.

Было ощущение, что я стою на перекрестке, к которому шел очень долго. В этой точке сошлись, и удивленно уставились друг на друга двое: юный Димитрис из Генераторного и взрослый Димитрис из Сиднея.

Юный паренек был максималистом и мечтателем, разделяющим мир на черное и белое. Он был полон возвышенных идеалов, легко разделял хорошее и плохое, еще не научился менять свое мнение, признавать ошибки и прощать. Светился решимостью бороться за правду везде и всегда.

Его альтер-эго, приблизившийся к концу третьего десятка, повидал много грязи и боли. Он нес за плечами груз непростых решений, компромиссов с собственной совестью, разочарований и развенчанных мифов. Он избавился от большинства иллюзий, научился прогибаться под ударами жизни, уступать своим принципам, чтобы выжить и устроиться в этом мире.

Напротив них стояли две Клаудии.

Веселая, полная жизни и энергии, молодая итальянка смотрела в будущее с надеждой и верой в возможность найти свое счастье. Она способна была легко и безоглядно любить. Она светилась от жизнерадостности, готова была говорить без умолку. Если тень прошлых бед и остался в ее душе, никто не способен был разглядеть ее за ширмой молодости и счастья.

Взрослая женщина, перешагнувшая через свой четвертый десяток в трущобах Нового Бомбея, хранила на себе невидимые шрамы от ударов судьбы. Груз прошлых ошибок, вины и раскаяния, невосполнимых потерь и разрушенных планов, навсегда стал ее ношей. Она больше не искала свое простое женское счастье в светлом будущем — она силилась лишь отыскать гармонию и умиротворение, чтобы не сойти с ума от бессмысленности.