Я ожидал нового этапа своего заключения с философским смирением, отчасти подбадривая себя мыслью, что час моего освобождения близится, а отчасти (хоть я и не желал этого признавать) привыкнув к здешней жизни.

Я все еще часто думал о том, что происходит на свободе. Гадал, передал ли все-таки предавший меня Энди мои сообщения и, если да — как на них отреагировали адресаты. Надеялся, что у него хватит ума не называть меня «Алексом», когда он будет говорить с Дженни. Молился, чтобы моя мама уже наконец нашлась и до нее дошло переданное через Энди сообщение. И все же я думал обо всем этом с каждым днем все меньше — уже намного меньше, чем пять месяцев назад.

Проклятый Петье и здесь оказался прав. Бездушная мозгоправочная машина, которую представляло собой это их «Вознесение», работала безотказно. Ты можешь отрицать это, сопротивляться — но она сломает тебя. Причем сделает это совершенно незаметно.

Когда-то я взялся читать книгу Маргарет Соммерсби, которую мама называла одним из величайших специалистов в области психиатрии нашего времени. Книга, честно говоря, выдалась для четырнадцатилетнего парня слишком тяжелой, и я мало что из нее понял. Но несколько вещей мне здорово запомнились.

Как писала Соммерсби, человеческий мозг — это, в сущности, очень сложная биохимическая машина. Мысли и поступки людей лишь на первый взгляд могут показаться необъяснимыми. Объяснение всегда есть — порой до него просто сложно докопаться. Наш мозг реагирует на те или иные раздражители и подчиняется тем или иным импульсам вполне предсказуемо. Если задастся целью внушить человеку ту или иную мысль, и если обладать для этого достаточными знаниями и властью (главным образом — властью ограничивать и направлять потоки информации, получаемой человеком) — то достаточно скоро эта цель будет достигнута, даже без применения каких-либо сложных или экспериментальных технологий, таких как гипноз или психотропное оружие.

Никогда не думал, что мне доведется ощутить то, о чем писала эта Соммерсби, на своем собственном примере. Впрочем, Алекс Сандерс — это ведь не совсем я. Или наоборот, Димитрис Войцеховский — это уже не я?..

30 августа 2077 г., понедельник. 138-ой день.

Казалось, что после пяти месяцев в этом месте меня уже ничто не способно огорчить. Но все же результаты распределения принесли мне новые разочарования. Несмотря на наличие двух неснятых «дисциплинарок» (последняя — за то, что я не сообщил о случайно замеченном мелком нарушении со стороны одного из новичков), меня назначили старостой отряда.

Вместе с еще восемнадцатью несчастными мне не посчастливилось оказаться в отряде № 15, куратором которого был никто иной, как всеми ненавистный профессор Кито. От мысли, что последующие два года моя жизнь будет зависеть от этого сварливого и мстительного узкоглазого старика, который, пожалуй, был даже хуже, чем Петье, да еще и держал на меня особый зуб за попавший в голову мяч, меня захлестнула новая волна отчаяния.

Ни один из ребят, с которыми я жил в комнате, не попал со мной в один отряд, и нас расселили. Я оказался теперь в одиннадцатой комнате мужской общаги № 3, самой отдаленной от учебных корпусов. Отсюда было дальше всего бежать до плаца — а значит, собираться надо было быстрее, чем прочим отрядам.

Моими новыми соседями стали четверо ребят: трое «дикарей» — Шон Голдстейн, Ши Хон и Сергей Парфенов, и один «сирота» — Паоло Торричелли. Все эти имена, естественно, достались им не от родителей, а от воспитателей в центре Хаберна, когда они туда попали (в случае с «дикарями») или же совсем недавно от администрации интерната (для «сирот»). Наша комната была иллюстрацией многонациональности и многокультурности Содружества наций.

Шон был высоким, как каланча, щуплым чернокожим с крупными чертами простого, открытого лица. Он с восьми лет воспитывался в крупном центре Хаберна недалеко от Эль-Пасо, в Северной Америке. Шон был единственным из четверки, с кем я был шапочно знаком — он играл в собранной мною злосчастной регбийской команде в тот самый раз, когда мяч угодил в голову Кито.

Ши оказался крепким, коренастеньким раскосым азиатом невысокого роста. В десять лет он попался одной из поисковых групп на пустошах Кореи и оттуда был доставлен в центр Хаберна на острове Калиматан.

Сережа был тихим, улыбчивым, немного стеснительным русоволосым славянином среднего сложения, отличительной особенностью которого был искусственный имплантат на месте левого глаза. С четырех лет несчастный одноглазый ребенок взращивался в одном из маленьких центров Хаберна, основанном в независимом поселении на пустырях русской тундры, а после его закрытия был переведен в более крупный центр в Турине.

Паоло, или, как его разрешалось называть сокращенно, Поль, был худощавым, нескладным и неуверенным в себе подростком, итальянская фамилия которого, придуманная компьютером, необязательно указывала на происхождение. Он не хотел ничего рассказывать о своей семье. Я мог ошибаться, но, кажется, Паоло был одним из тех, у кого в первые недели постоянно случались срывы и истерики из-за отсутствия доступа к виртуалке и онлайн-играм.

— Рад знакомству, — кивнул Шон. — Ты ведь наш новый староста, верно, Алекс? Я слыхал, ты провел уже немало времени в этой дыре…