– Нет, нет, – возразил Петр Сергеевич, – я имею в виду нечто очень простое и очень конкретное. Мы живем в самой большой наземной империи в истории человечества. В данном случае это не философская посылка, а факт, неизбежная контекстуальная данность самой мысли. Нельзя думать о России, не принимая его во внимание. Поэтому быть человеком именно в России – значит быть именно в таком пространстве. И быть в такой истории. Ты не согласен?

Натан Семенович взял секундную паузу.

– В таких терминах я никогда об этом не думал. Хотя это правда, конечно. Но что из этого следует? В какой-то более практической плоскости.

Они вышли на канал; солнце отражалось в мелкой ряби городских волн.

– Ты завтра вечером свободен? – спросил Натан Семенович.

Петр Сергеевич кивнул.

– Тогда приходи поближе к вечеру. И Вера будет тебе очень рада.

Петр Сергеевич кивнул снова. Когда они с Катей ушли, Митя удивленно взглянул на деда: редко видел его столь сосредоточенным. Иногда ему даже казалось, что дед думает, что знает ответы на все вопросы, и это раздражало.

– Почему его внучка всегда с ним? – спросил Митя. – А ее родителей ты никогда не приглашаешь? Они их прячут?

– Ее родители в командировке, – ответил дед.

– Где?

– Сын Петра востоковед. А его жена предпочитает жить вместе с мужем. Где бы это ни было.

– И что? – спросил Митя.

– Не то чтобы причины не были реальными, но мне, как историку, кажется, что нам все же не следует туда соваться.

Дед почти всегда говорил понятно, так что было видно, что он думает о чем-то другом. Митя понял, что это связано с завтрашним разговором, и напросился на Петроградскую на следующий вечер. Арина отказалась наотрез; она уже поняла, что Катю не переносит. Но на этот раз Петр Сергеевич пришел один, без Кати. Устроились прямо в кабинете у дедушки Натана, среди книжных полок до потолка, напротив эркера. Митя сидел в самом углу кабинета, тихо как мышь.

– Глядя на большинство стран, – почти без предисловий сказал Петр, когда они сели, а Вера принесла пирожные и разлила чай по чашкам, – мы обычно в первую очередь ищем последовательность и причинность. В российском же пространстве все происходит одновременно. Избыток хаоса и избыток власти, исключительная внутренняя свобода и крепостное рабство, сложность и примитивность, крайности веры и цинизма, тотальности и духовности и мещанства, невиданная по тем временам новгородская демократия и садистская автократия Ивана Грозного. И разные люди – они тоже одновременны; карелы и якуты. Да что там говорить. Мы сущностно обречены на противоречия и одновременность.

Натан внимательно его слушал.

– Точно так же в России интеллигенция и народ, – продолжал Петр. – Как две стороны одного листа бумаги. Они созданы единым историческим процессом, их невозможно разделить, даже онтологически они не могут существовать друг без друга. Трагедия в том, что эти две стороны не только перестали друг друга понимать, но даже видеть.

– Для двух сторон листа бумаги, – ответил Натан, чуть усмехнувшись, – видеть друг друга было бы несколько странно.

– А ведь это еще и ответ на самый больной современный вопрос, – добавил он после короткой паузы. – Красные и белые. И те и другие правы. И те и другие ужасны. И те и другие укоренены в прошлом, хотя и по-разному. Без тех и без других русскую историю уже невозможно помыслить. И настоящее тоже. Как две стороны одной монеты, одного листа, как ты бы сказал, одной одновременности.

– Наверное, ты прав, – ответил Петр. – Хотя именно это мне труднее всего признать. Я много об этом думал, ты же понимаешь. Не люблю красных. И их зверства не люблю. Но если у одного человека десять домов, а у тысячи других нет даже своего угла, это та несправедливость, защищать которую невозможно. И уж тем более невозможно оправдывать, будучи христианином.

– Это ты мне говоришь? – спросил Натан.

Впервые за весь разговор Петр улыбнулся, и Мите как-то сразу стало понятно, что такие разговоры они иногда ведут.

– Я говорю это тебе как историку, а не как еврею.

Теперь заулыбалась даже Вера; до этого она слушала разговор немного настороженно. В отличие от мужа она не очень любила Петра и временами, хотя и без понятных оснований, даже подозревала его в том, что он скрытый антисемит. Но сейчас она заулыбалась искренне.

– А еще, – вдруг добавил Петр, – мы ведь страшно одиноки в этом пространстве. По ту сторону его границ у нас никого нет.

– Ты же знаешь, – возразил Натан, – в этом мы с тобой не сойдемся. Я убежден, что по очень многим признакам мы часть европейской цивилизации, но мы не чужие и для исламского Востока, а народы России связывают нас столь многими нитями со всем миром, что мало кто менее одинок, чем мы. Нам же все понятны, почти все в чем-то близки; мы понимаем и любим английские и американские романы. А они воображают нас медведями в буденовках.

Петр покачал головой.

– Вот именно, – сказал он, противореча собственному жесту. – Все это поэзия, Блок. Мы уже когда-то жили этими иллюзиями и теперь снова начали ими жить. Никакая мы не европейская и не азиатская страна. Для танго нужны двое, ты не забыл? А они нас братьями не считают, и на нашу всемирную отзывчивость им наплевать. Когда мы Одер не переплываем, разумеется. Ты помнишь, как мы с тобой форсировали Одер, а? Как тогда казалось, что наступает счастливый новый мир?

– Но он во многом и наступил.