Гости откровенно ужаснулись и, повскакав с насиженных было мест, отшатнулись. Якушкин вскрикнул отдельно, ибо под кожей у Ш. вздрагивал и волновался жир, как травяная поляна под внезапными ударами ветра, и это его поразило.

— А что, — болотно всхлипнул Ш., - принцу или там князю люксембургскому можно, американскому посланнику тоже, и только мне нельзя? Ой, какие вы щемящие душу! Но точно ли нужна заунывность? И эти дисциплинирующие правила… Раскрепоститесь, и пусть будет хоть немножко щенячьего восторга!

Не шутя прогневались директор и журналист. Удалились, с треском захлопнув за собой дверь. Ш. шелестел вдогонку:

— Вы неправильно меня поняли. Я согласен отступить. Нельзя так нельзя, не надо так не надо. Я готов прямо у вас на глазах вернуться к прежнему образу жизни, и мы прекрасно поладим.

На погруженной в сон улице Филиппов сказал:

— Только сумасшедшим могло придти в голову свести нас с этим отщепенцем. Этот растлитель… Да сама жизнь в таком свете выглядит сумасшедшей! Ну и жребий нам выпал… Наша пенитенциарная система рушится, гибнет, и под ее обломками рискуют погибнуть многие несчастные, а тут несказанный урод…

— Ну а там, в системе, разве нет своих уродов, и мало ли их? — неожиданно возразил Якушкин. — Все эти воры, насильники, козлы, петухи… С какой это стати им уделять больше заботы, чем какой-нибудь старушке, которая прожила честную, добрую и ни в чем не повинную жизнь, а теперь мучается из-за мизерной пенсии, едва сводит концы с концами?

Директор промолчал, удрученный пониманием дела, внезапно и некстати высказанным журналистом. Он знал, в его конторе трудятся люди, в общем и целом, случайные, готовые в любой момент отвлечься и, скатившись с позиций научного подхода к тюремной проблеме, с головой окунуться в омут мирских забот, той ужасающей бытовой возни, что так затрудняет поступь домогающегося истины идеалиста. Если не держать их в узде, не воздействовать на них своего рода административными мерами, они тут же вспомнят, что контора, пусть даже приносящая им определенный достаток, не имеет ведь государственного статуса, стало быть, занимаются они делом не вполне официальным, в каком-то смысле выдуманным и построенным на песке. А ну как пожелают вернуть себе привычный и заурядный, обыденный, а не мнимо озабоченный удаленными, малодоступными проблемами облик, пожелают, чего доброго, и станцевать, как танцевал только что этот пошляк, этот невыразимо порочный субъект? Но других людей не сыскать, а контора уже фактически состоялась, уже почти на ходу; приходится всех ценить, всем давать единственно верную оценку, и на вес золота даже такой легкомысленный работник, как Якушкин.

— Видеть только черное или белое… — снова разговорился директор, — людей делить на светлых и темных…

— Не о светлых зашла у нас речь, а о розовощеких, пышущих жаром, — поправил Якушкин, — попадались такие в старое доброе время.

— Не годится, не дело… Прямое расхождение с декларацией прав… Но когда держиморды, упекшие меня за решетку… Или скопище пауков, источающих яд… Каждый человек по-своему интересен. Каждый носит в себе целую вселенную. Каждый человек ценен. Но когда все рушится, и при этом ни у кого нет четкого понимания, как спасаться и что делать дальше… А посмотри на наших мыслителей, идеологов, властителей дум! Что они знают о тюремном законе? А следовало бы поучиться… Но они и в ус не дуют…

И вот пришло время ехать Якушкину в Смирновск. Свое напутственное слово директор начал так:

— У меня отличный нюх. Я разного рода заварушки чую издалека, а мои пророчества чаще всего сбываются, поэтому в твою командировку изначально заложен немалый смысл. Как приедешь на место — осмотрись. И жди переполоха, без него, уверяю тебя, не обойдется, да, затевается, затевается что-то… Главное, это понимать, что относительно тюрьмы и ее законов, которые я, как ты знаешь, объединяю в один большой тюремный закон, властвующий над всем, что там, в застенке, творится… Относительно возможной революции в нашей исправительной системе, которая, надеюсь, не обернется пожиранием собственных детей, не ознаменуется возвращением лихолетья, не кончится для нас репрессиями и вынужденной эмиграцией…

Якушкин чувствовал, что эта первая командировка от «Омеги» придает ему важности, поднимает его статус, и он вправе с некоторой небрежностью обращаться с напутственным словом своего начальника. Он прервал Филиппова:

— Согласен, тюрьма, если иметь ввиду толстенные стены, шершавые внутри, камеры, решетки, это особый мир, и в нем царят свои законы. Но если попытаться встать на объективную точку зрения, то что тогда они такое, эти законы? Какую оценку мы им дадим? Оценку нравственного характера…

— Нечего даже пытаться стать на такую точку зрения, — горячо заговорил директор. — Мы не боги, чтобы заниматься подобными вещами. Это Бог все помнит, все учитывает и предусматривает, все объемлет. А мы обычные люди, и живем мы в том же мире, что и ребята, которых судьба или случай бросили на тюремные нары.

— Ребята… А если мне не хочется иметь ничего общего с этими ребятами? — разгорячился и Якушкин. — Я тебе так скажу, друг. Я, например, подумываю о книге, в которой опишу, когда в конце концов действительно, по-настоящему возьмусь за перо, всю свою жизнь, честно и подробно расскажу о себе и мне подобных, вообще о людях, попавших в поле моего зрения. Я бы сейчас уже писал что-то близкое духом и стилем к подобной книге, но необходимо зарабатывать на хлеб насущный, довлеет что-то, и даже ясно, что именно, просто-напросто надо все дальше и дальше последовательно выживать. А вкупе с этой необходимостью и ты собственной персоной, да, и если коротко сказать, так много, знаешь ли, развелось этаких активных и как бы что-то замысливших… Разве не царит произвол? Разве не заставляете, не принуждаете вы меня писать о севших в тюрьму греховодниках, судьба которых меня на самом деле нимало не волнует?

— Ох, нехорошо это, я тебе уже говорил, ох, нехорошо!.. — нахмурился Филиппов. — Не следует писать о том, что не волнует, не мучит.

— А что делать? Мне надо питаться. Но что ты! Ты человек озабоченный, одержимый, человек идеи, ты не можешь иначе. Ты, по крайней мере, честен в своей узкой эксплуатации моего дарования, следовательно, не очень-то грешишь, подавляя его. А сколько бесчестных, беспринципных, промышляющих! Примечает какой-нибудь изворотливый и смышленый господин, подвизавшийся в литературе, небездарного писателя и решает: вот, этот, в самый раз сгодится, он-то мне и нужен. Заключает, образно выражаясь, под стражу своего избранника. Прославляет, восхваляет его повсеместно, навязывает идею, что этот примеченный им и извлеченный из тьмы неизвестности писатель пишет не только по-новому, но и так, как должно, как нельзя нынче не писать. Появляются единомышленники, тоже сметливые, расторопные, привычные к каким угодно формам торговли. И вот уже властвует мысль о новом слове в литературе, о новом течении, о новом и, конечно же, единственно верном и окончательном законе литературного творчества. Возникают издательства, работающие исключительно только с этим новым направлением, отсекающие все постороннее, не вписывающееся в их установки, успешно торгующие. А что, может быть, всего лишь какой-то мыльный пузырь поплыл, это никого не волнует. Люди, называющие себя читателями и мнящие себя писателями, они ведь уже все связаны, повязаны, заточены в темницы, хотя бы и книжные по виду. И так во всем. Так в модах, в политике, в научных каких-то потугах… Направление какое-нибудь само по себе… Хватаются, как за бревно, облепляют, как таран, и долбят, долбят, воображая, будто, в отличие от других, живут напряженной духовной жизнью…