– Сочувствую. – Олег протянул стакан. – Тогда и за знакомство, и за здоровье.

Звякнуло стекло о стекло.

Водка пошла легко, даже легче, чем прежде. Потому что хорошая и ко времени.

Воронцов действительно не позволил себе, лишь обмакнул губу, провел по ней языком.

– Печень? – поинтересовался Олег, пододвигая к Воронцову корытце с винегретом.

– Нет, спасибо… Она самая, печень. И еще набор болячек, так что я шоколадом подлакирую. Люблю сладкое, и ведь тоже не советуют, а я отказаться не могу. Слаб.

– Все мы слабаки, – кивнул Олег, – не в одном, так в другом. Ну, ваше право. Мое дело – предложить, ваше – отказаться. А я закушу.

Он распотрошил упаковку, достал вилку и склонился над корытцем – и оценил: вполне, даже очень вполне, а то бывает, словно пылью присыпанный.

Оторвался, налил себе еще, сказал без извинений:

– Вас обделяю, Алексей Николаевич.

И снова пошло легко.

Олег еще ковырнул вилкой винегрет, но больше не хотелось.

– Значит, в монастыре побывали… – сказал он, по достоинству оценив деликатность Воронцова – сам не полез с расспросами, отдал инициативу. – Понравилось?

– Да разве там может не понравиться? Красота, тишина…

– Что-то особой тишины я там не обнаружил.

– Тоже были?

– Ну да, сегодня и был. Потолкался.

– Случайных людей там много, – согласился Воронцов и тем словно обвинил Олега, что он и есть такой «случайный». – Хотя каждый за своим приезжает, так что о случайности тут все же говорить не приходится. Кто-то – поклониться, кто-то – за советом, а кто-то – так, из интереса, все-таки место историческое, а что еще и намоленное, так это не всем важно, а кому-то и неважно вовсе. Но есть те, для кого именно это – святость, намоленность – превыше всего. Вы попробуйте им сказать, что не возлюблено оно Господом, что не целовал Он его в макушку, что это всего лишь камни, стены, купола, коих на Руси тысячи, и вас не поймут, даже не пытайтесь.

– Я и не собирался, – заверил Олег. А «коих» ему понравилось, это хорошо, грамотно. – И не собираюсь.

– Это правильно. Кто сознает, почему он в Пустыни оказался, для чего, тому чужие слова ни к чему, а остальным не объяснить, и тут любые слова напрасны.

– И какова пропорция?

– Я думаю, суета это – считать да подсчитывать, сколько тех и этих и кто зачем приехал. Главное – приехали. И многие туда еще вернутся. И те, кто приезжал из любопытства, приедут уже за другим – в надежде на благословение и милость Господню. Такое это место – с притяжением.

– И вас притянуло?

– И меня. Я ведь тоже из «случайных». В первый раз, три года назад, меня там многое задевало, коробило, те же женщины в платках.

– Так ведь правило есть, нельзя простоволосой.

– Я о других. Ведь знали, где окажутся, а все равно в джинсах и бриджах. Для таких у монастырских ворот платки в коробках – видели, наверное, это чтобы на талии затянуть и запахнуться. Они, конечно, не спорят, запахиваются, и по двору ходят степенно, и в храме чинно себя ведут, но потом, на выходе, юбки поддельные снимают, а под ними джинсы и брючки. И пойдут себе дальше – не такие, какими на монастырском дворе были, а прежние, как утром, как вчера, как неделю, месяц, год назад. Какими были, теми и остались, ничего в них не поменялось, могли и не приезжать. Ох, как же раздражали меня эти женщины!

– Не мудрено, – поддержал Олег. – Тоже глаз кололи.

Воронцов посмотрел внимательно:

– А потом я понял: гордыня это, бесы меня смущают. Гордыня потому и грех тяжкий, что ему предаваться лестно, считать себя умнее других, тоньше, лучше. Сидеть повыше, на облачке, и оттуда, небрежно так, штемпелем по темечку. Возвышает это – быть судьей, когда вокруг сплошь подсудимые. Одно досадно, что вердикты твои им безразличны. Но даже от этого можно получить удовольствие, если сказать себе, что не доросли, им как ни толкуй, все одно не дотянутся. Когда понял я это, легко мне сделалось. Ведь это тяжкий крест – судить. А я и не должен, права не имею. Оттого и легко, хоть воспаряй к тому облачку, только уже не для того, чтобы слюной брызгать.

– Смирили, значит, гордыню.

– Не совсем, – открестился Воронцов, причем буквально – осенив себя крестным знамением. – Вот я сейчас с вами разговариваю, а сам себя спрашиваю: не много ли на себя беру? Вроде как поучаю. А это все из той же корзины, одного поля ягоды. Как считаете, не заношусь?

– Я бы и не позволил, – сказал Олег, снова берясь за бутылку. – Ни поучать, ни занестись.

– Вот спасибо.

– Да не за что. За что пьем, Алексей Николаевич?

– Ну, о вере мы уже поговорили. О любви вроде как не по компании. Тогда за надежду?

– Которая юношей питает? Не возражаю. Я против Пушкина не ходок.

– Это не Пушкин. Был такой поэт, Глеб Глинка, уже в XX веке. Взял строчку у Ломоносова, где про науки и надежды, чуть повернул и сочинил свое.

– Да вы филолог!

– Ни в коем случае. Просто понравились стихи, вот и запомнил.

– До последней строчки? Прочитайте!

Воронцов выпрямился, оторвав спину от стенки купе и посерьезнев, словно иначе к поэзии и подступаться нельзя.

Надежд сомнителен приют.