– Не надо. У меня претензий нет, да и тебе, Игорь Григорьевич, лишние хлопоты ни к чему.

– Вы бы, гражданин Дубинин, лучше о себе подумали. – Егоров подчеркнуто перешел на «вы», показывая тем, что это он не всерьез. – А обо мне печалиться не надо. Может, это дело мне спать спокойно не дает, допускаешь такое? – Участковый милостиво вернулся к «ты». – Может, у меня это профессиональное. Потому что пятно на репутации: не расследовал, не привлек, не посадил. Это как грязь в своем доме – не вымел, а должен был.

– А ты, Игорь Григорьевич, забудь.

– Значит, не будет заявления?

Непрост был Егоров. Даром что ростом не вышел, что каблуки надставлены, что краснеет… Ах, да, еще у него две руки равно «рабочие», обеими ловко действует, особенность такая врожденная. Все так, но загляни под козырек – глаза колючие и проницательные, и с хитринкой, как у Анискина в старом фильме. Неужто они все такие, деревенские детективы?

– Не будет.

– Уверен? Смотри не прогадай.

– Уверен. Я пойду?

– Иди.

Егоров приподнял руку, и если бы чуть выше, а потом ослабил, бросил, это выглядело бы так, что он махнул рукой и на Олега, и на его сгоревшую собственность. Отныне и навсегда. Но рука не поднялась до нужной отметки, а направилась в карман, наверное, за платком, чтобы вновь сунуться им под фуражку.

– Сигареты оставишь?

Олег протянул пачку:

– Там мало.

– Сколько есть, столько и сгодится. Не, огня не надо, спички имеются.

* * *

Ничего интересного за стеклом не было. Все то же, все обычно: те же люди, те же машины, лужи в радужных мазках бензина. В лужах ничего не отражалось. Небо над Москвой было серым.

– Что ты молчишь? – Голос дочери ударился в спину.

– Я слушаю.

Хотя, нет, сегодня за стеклом все то же плюс озеленители. Деревья уже спилили, сейчас срубали ветки. Трактор подтащил вихляющийся прицеп, чтобы забрать мусор. Потому что час назад это были деревья, а теперь мусор. И опять же, нет, не так, они не были деревьями. Это были вымороченные, полузасохшие-полусопревшие жертвы смога и противогололедных реагентов.

– Я тебя слушаю, – повторила Ольга. И наклонилась, приблизив лицо к стеклу.

Рабочие корчевали пни. Экскаватор вычерпывал отравленную землю. В яму ставили саженец с обернутой рогожей корнями. Один из рабочих разрезал веревку, куль распадался. Яму засыпали свежим грунтом. Потом топтались-утаптывали. Втыкали две палки, привязывали к ним деревце. Все, можно корчевать дальше.

Ольга попыталась вспомнить, сколько раз это происходило под их окнами, чтобы выкапывали и сажали – и не вспомнила, не удержалось в памяти. Два? Три? В городе, вдоль шоссе, деревья не задерживались. Умирали. И эти обречены, и эти умрут.

– Я все сказала, – фыркнула Лера.

Ольга повернулась и будто ударилась о взгляд старца Иринея, взиравшего на нее сквозь стекло серванта. Фотография стояла рядом с иконой Богородицы. Ольга хотела перекреститься, но не стала, испугавшись насмешливых глаз дочери. И, рассердившись на себя за этот испуг, сказала резко:

– У тебя не получится.

Лера сидела на диване, разведя ноги так, что юбка натянулась коленями. Ольга подобного себе никогда не позволяла и – было такое – выговаривала дочери. Но это давно, когда ее слово что-то значило. Теперь дочь выросла. И считает себя взрослой. Со своими понятиями обо всем, в том числе о пристойности.

– Почему?

– Я знаю.

– Ты все знаешь!

Лера скрестила руки на груди… под грудью. Декольте было большим. Вызывающе. Ольга подумала, что, может, в этом все дело – и натянувшаяся юбка, и поза, и декольте, и татуировки на плечах, краешек одной паучком выползал из-под ткани. Это вызов ей. Заслужила – получи. И не заслужила – получи.

– Не все, но его я знаю.

– Ой-ой-ой! Не обольщайся. Когда знают, не спотыкаются. Кабы знала, он бы сейчас здесь сидел, при тебе. А он тебя бросил. И меня до кучи.

– Это я его выставила!

– Если тебе легче не себя, а его судить, тогда конечно. Да, Господи, зачем я тебе это говорю?

– Потому что я мать! – Ольга сказала это зло и не испугалась своей злости: – Дочери обычно делятся со своими мамами.

Лера тряхнула головой:

– Делятся, когда рассчитывают, что им помогут. Хотя бы поймут, посочувствуют.

– Я сочувствую.

– И при этом ничего не делаешь.

– А что я могу?

Ольга лгала. Она могла позвонить и попросить. Потому что Олег ей должен и помнит об этом. Или она напомнит. Вот только стоит ли взыскивать долг сейчас? Да, Лера, дочь… Но ведь дурью мается! И парень ее… Не жених, а полуфабрикат какой-то. Они через месяц разругаются и разбегутся, а с чем останется она? Лишь этот долг связывает ее сейчас с Олегом. И другого не будет, не нужна она ему ни в каком качестве.