– Итак…

– Итак, – говорит Эвелин, словно приглашая меня продолжать.

Я сижу за ее столом, она – напротив, на диване, и у меня такое ощущение, будто мы противники, сошедшиеся в поединке. Мне же хочется чувствовать, что мы одна команда. Потому что так оно и есть, разве нет? Хотя что-то мне подсказывает, что с Эвелин никогда нельзя быть в чем-то уверенным до конца.

Может ли она рассказать правду? Способна ли на это?

Я пересаживаюсь в кресло, поближе к софе. Кладу на колени блокнот, беру ручку, потом достаю телефон, открываю диктофон и включаю запись.

– Вы точно готовы?

Эвелин кивает.

– Все, кого я любила, ушли. Заботиться о ком-то, оберегать кого-то уже не нужно. Лгать ни к чему. Люди так пристально следили за моей придуманной жизнью, выискивая в ней самые немыслимые детали. Но теперь… нет… Пусть узнают настоящую историю. Настоящую меня.

– Отлично. Так покажите мне себя настоящую. А я позабочусь, чтобы мир вас понял.

Эвелин смотрит на меня и коротко улыбается. Похоже, я сказала то, что она хочет услышать. И, по счастливой случайности, сказала то, что думаю.

– Давайте пойдем хронологически, – предлагаю я. – Расскажите об Эрни Диасе, вашем первом муже, о том, который вытащил вас из Адской кухни.

– Хорошо. – Эвелин кивает. – Можно и с него.

Моя мать была хористкой в одном из небольших театров в районе Бродвея. В семнадцать лет она вместе с отцом эмигрировала с Кубы. Позже, когда подросла, я узнала, что хористками в то время называли также проституток. Относилось ли это к ней, не знаю. Хотелось бы думать, что нет. Не потому что в этом есть что-то постыдное, а потому что я знаю кое-что о том, каково отдаваться мужчине, когда этого не хочешь, и надеюсь, что ей не приходилось делать ничего такого.

Мне было одиннадцать, когда она умерла. Воспоминаний о ней сохранилось немного, но я помню, что от нее пахло дешевым ванилином и что она делала потрясающий caldo gallego [8] . Она никогда не называла меня Эвелин, только mija [9] , и я чувствовала себя особенной, как будто мы с ней отдельно от других. Больше всего на свете мама хотела стать кинозвездой. Она всерьез считала, что сможет вытащить нас из Адской кухни и освободиться от отца, убежав в кино.

Я хотела быть такой же, как она.

Мне хотелось, чтобы мама, умирая, сказала что-нибудь трогательное, то, что я смогу взять с собой. Но мы до самого конца не знали, насколько серьезно она больна. Последними словами, которые она сказала мне, были: «Dile a tu padre que estar'e en la cama. Скажи отцу, что я лягу».

После ее смерти я плакала только в душе, где меня никто не видел и не слышал, где я сама не могла отличить слезы от воды. Зачем я это делала, сама не знаю. Прошло несколько месяцев, прежде чем я смогла принимать душ и не плакать.

А потом, в лето после ее смерти, у меня все пошло в рост.

Начала расти и никак не желала останавливаться грудь. Уже в двенадцать лет мне приходилось рыться в старых маминых вещах в поисках подходящего лифчика. Нашла только один, но и он оказался мал. Тем не менее я его надела.

К тринадцати годам я была девушкой в пять футов и восемь дюймов ростом, с сияющими каштановыми волосами, длинными ногами, смуглой, цвета легкого загара, кожей и грудью, которая рвала пуговицы платьев. На улице на меня засматривались взрослые мужчины, и некоторые девочки в нашем доме перестали со мной дружить. Я осталась одна. Без матери, с грубияном-отцом, без подруг. В моем теле бушевала сексуальность, к которой я была совершенно не готова.

Кассиром в магазинчике «Всякая всячина» на углу был парнишка по имени Билли. Ему было шестнадцать, и его сестра сидела рядом со мной в школе. Однажды я заглянула в магазин за конфетами, и он меня поцеловал.

Я не хотела, чтобы он меня целовал, и оттолкнула его. Он схватил меня за руку.

– Да ладно, давай.

В магазине никого больше не было, и Билли был сильнее и прижимал меня все крепче. Я поняла, что он получит свое, хочу я того или нет.

У меня был выбор: сделать это бесплатно или сделать это за бесплатные конфеты.

Три следующих месяца я брала во «Всякой всячине» все, что хотела. В обмен на это я встречалась с ним каждую субботу и позволяла снять с меня рубашку. Выбирать, в общем-то, не приходилось. Быть желанной значит удовлетворять желания. По крайней мере, так я тогда рассуждала.

Помню, он сказал однажды в темной тесной кладовой, прижимая меня спиной к деревянному ящику: «Ты можешь делать со мной, что хочешь».

Билли убедил меня, что во всем виновата я.

И я ему поверила.

«Посмотри, что ты делаешь с этими беднягами, – говорила я себе. – В этом твоя сила».