Душа умирает для жизни, для скорби...

Да, засыпает. Да... умирает**.

______________

** У Некрасова: "для скорби, для страсти". Я забыла.

Едва я вошла в камеру, вся проникнутая грустной поэзией снегового поля, нежных белых хлопьев, и от всей одежды моей еще несся прохладный аромат зимы, как за мной вошел смотритель и заявил:

– Ваше письмо не может быть отправлено. Напишите другое.

– Почему?
– сердито спросила я.
– Вы должны отправить: цензура принадлежит департаменту полиции - не вам.

– В письмах можно говорить только о себе. Такова инструкция.

– Я знаю инструкцию, отошлите письмо.

– По инструкции я не могу пропустить его; я покажу вам правила, - и он вышел.

Я была так уверена в своем праве, что не сомневалась в победе и спокойно продолжала снимать одежду.

Смотритель вернулся со шнуровой книгой в руках и прочел соответствующее место. {192}

Повысив голос, я повелительно сказала:

– Оставьте ваши параграфы. Я знаю - все письма должны отсылаться в департамент: его дело задержать или отправить по назначению.

– Не кричите,- протестовал смотритель.
– Я вежлив, будьте вежливы и вы.

– Вы будете душить нас, а потом требовать, чтобы с вами были вежливы, с гневом бросила я ему.
– Отошлите письмо!

– Пожалуйста, не кричите и напишите другое письмо, тогда отошлю.

– Не буду писать!

– В таком случае мы лишаем вас переписки.

Тут, только тут я поняла всю серьезность момента. Нужен был акт. Нужно было решиться сейчас же, сию минуту, а я еще не решилась и даже не думала, что такая минута может представиться мне. Нужно было выиграть несколько минут, "собрать себя", вернуть самообладание, и тогда... инстинктивно я продлила спор и уже сдержанно спросила:

– За что вы можете лишить меня переписки? Я не совершила никакого проступка.

– Вы отказываетесь переписать письмо, и потому мы лишаем вас переписки.

Слова звучат,а мысль стремительно работает: письмо не будет отправлено... департамент не узнает. Инструкция будет введена. Старый режим будет восстановлен - мы не вынесем. Товарищи... что будет с ними?

И дальше уж о себе: вынесешь ли ты все последствия?

Военный суд и казнь или ужас одиночества, безумие и смерть... Не пожалеешь ли? Не раскаешься? Хватит ли у тебя сил на все это?

И медленно, чтоб не было сомнения, что смотритель только угрожает, мой голос произносит:

– Итак, вы лишаете меня переписки?

– Да,- твердо отвечает смотритель.

Молнией проносится мысль и откидывает все сомнения:

"Лишь в действии познаешь силу свою". {193}

Мгновенно мои руки поднимаются, я касаюсь плеч смотрителя и с силой срываю с него погоны...

Они летят направо, налево. Смотритель пискливо вскрикивает: "Что вы делаете?" - и выскакивает из камеры, а растерявшийся вахмистр ползет по полу, подбирая сорванные погоны.

...Сейчас меня уведут в старую тюрьму, думаю я, и с лихорадочной поспешностью оповещаю товарищей о том, что сделала. В тюрьме поднимается буря.

Но я прошу товарищей оказать мне услугу: мне нужно полное самообладание. Владеть собой я смогу лишь в случае, если они не будут производить беспорядков; они излишни: все, что нужно, уже сделано.

– Об одном прошу: дайте мне покой.

Все стихло. Наступило жуткое безмолвие. Всколыхнулась душа каждого, и тревога неизвестности окутала всех. И страшен был раздававшийся порой крик Попова с отдаленного конца здания: "Что с Верой?", т. е. увели ли меня. И это был не крик, а какой-то вой.

Он потрясал меня... {194}

Глава двадцать шестая

ПОД УГРОЗОЙ

Прошло три дня; меня не уводили. Тюрьма словно вымирала и напоминала стародавние времена, когда была в железном кулаке Соколова.

Наконец со сторожевого поста, который занимал у своего окна мой сосед Антонов, мы получили известие: приехал военный следователь и в канцелярии допрашивает поодиночке жандармов.

Дошла очередь и до нас.

В сопровождении коменданта, смотрителя и жандармов ко мне вошел человек лет 35-ти, высокий, стройный, с суровым интеллигентным лицом**.

______________

** Это был адъютант начальника корпуса жандармов товарища министра внутренних дел Святополк-Мирского Каиров.

– Как это вы сделали такую вещь?
– спросил он.

Предшествующие дни я обдумала, как вести себя. Больше всего я боялась, чтобы дело не смяли, не придали ему характер личный, не объяснили раздражением по поводу лишения переписки, не сочли бы поступком, сделанным под влиянием аффекта.

"Не допущу никаких смягчающих обстоятельств: пусть забудут, что я уж 20 лет в тюрьме; исключу все личные мотивы и поставлю дело на почву сознательного протеста в интересах всей тюрьмы".