– Думаю о матери и... плачу, - отвечала я.

Сосед на меня обрушился. Он спрашивал, читала ли я в "Отечественных записках" воспоминания Симона Мейера5, коммунара; помню ли я сцену на корабле во время морской качки, когда коммунарам начинают брить головы.

Он ставил мне в пример этого Симона Мейера, одного из многих тысяч коммунаров. Он поучал. И это меня взорвало. Воспоминания Симона Мейера, коммунара, я читала. Сцену на корабле и многое другое помнила. "К чему это поучение?
– думала я.
– Не нуждаюсь я в этом поучении".

Но в поучении-то именно я и нуждалась.

Если бы сосед посочувствовал, стал ласково утешать, ничего не вышло бы, его слова совпали бы с моим настроением.

Но он явно порицал; он наставлял и возбудил досаду.

И досада была спасительна. Она находилась в противоречии с обычным душевным состоянием моим, она разрывала его, была несовместима с ним.

В одиночестве мелочь иногда разрастается до необычайных размеров, она вонзается в сознание, сверлит его. Так было и теперь. Я не могла отвязаться от мысли о словах соседа. Стена, разделявшая нас, каждый день напоминала наш разговор, и каждый раз я вспоминала о нем с неприятным чувством раздражения и досады.

Непрерывность моей тоски ломалась этим, и это было полезно.

Было и другое, несравнимо большее.

Суд был последним, заключительным актом революционной драмы, в которой я участвовала. Общественная деятельность была им завершена. {17}

Осужденная, я чувствовала себя уже не общественным деятелем, а только человеком. Все напряжение, в котором воля держала меня на свободе и в ожидании суда, упало; для воли, казалось, нет заданий, "и человек восстал во мне, подавленный и угнетенный". Этот человек мог страдать безудержно, без самодисциплины и этим помогать одолеть себя болезни и смерти.

Я забывала, что, раз вступив на общественное поприще, я не могу быть просто человеком, что я и больше и меньше, чем человек, и что общественная задача еще не кончена.

То, что мы, как революционный коллектив, записали "Народную волю" в историю нашего времени и что Шлиссельбург - эта русская Бастилия - сыграет свою роль в умах современников и покроет нас своим сиянием, об этом не было мысли ни у меня, ни у других: мы были слишком скромны для этого.

И вот на пятом году после общей голодовки, кончившейся неудачей, не доведенной до условленного конца, когда я была ближе к смерти, чем когда-нибудь, и хотела умереть, но наперекор себе была вынуждена жить, когда в душе было разочарование, было отчаяние и мои нервы были потрясены окончательно, в это время я услышала слова, которые говорил человек, наиболее из нас одаренный.

Он говорил не мне, но обо мне, и я слышала.

Он говорил: "Вера принадлежит не только друзьям - она принадлежит России..." 6

Эти слова возносили на высоту, о которой невозможно было и помышлять, на высоту, быть на которой страшно. Она давит, эта высота, она обязывает и накладывает обязательства сверх сил.

Но если эти слова были сказаны и были услышаны, они ставили идеал, идеал недостижимый, но, хотя и недостижимый, к нему надо было стремиться.

Эти слова давали задание для воли: стремиться быть достойной, задание работать над собою, бороться и преодолевать себя!

Бороться! Преодолевать! Победить себя! Победить болезнь, безумие и смерть!..

Но как бороться, как преодолевать? {18}

Преодолевать значило разогнать темноту души, отодвинуть все, что темнит глаза.

Но отогнать значило забыть.

И я стремилась забыть. Я гнала воспоминания; я заколачивала их в гроб.

Десять лет заколачивала; десять лет забывала; десять лет для меня умирала мать и замирала тоска по родине, по деятельности и свободе.

Умирала скорбь - умирала и любовь. Снег шел... и белой пеленой покрывал прошлое.

...А я? Я была жива. Я была здорова. {19}

Глава третья

РАССТРЕЛЫ

В первое же полугодие по открытии новой Шлиссельбургской тюрьмы в ней было два расстрела: расстреляли, как я уже упоминала, Минакова и Мышкина. Оба не были новичками.

Минаков был осужден в 1879 году в Одессе по доносу провокатора Гоштовта 7. Сосланный в каторжные работы на Кару **, он после попытки к бегству был возвращен в Европейскую Россию и заключен сначала в Петропавловскую крепость, а потом перевезен в Шлиссельбургскую тюрьму, как только она была отстроена. Шлиссельбург означал конец надеждам, и Минаков не захотел медленно умирать в новой Бастилии - "колодой гнить, упавшей в ил", как он выразился в своем стихотворении. Он потребовал переписки и свидания с родными, книг и табаку и объявил голодовку, а затем дал пощечину тюремному врачу Заркевичу.

______________

** По обвинению в покушении на жизнь Гоштовта.

В крепости рассказывали, что пощечина была дана при попытке врача кормить Минакова искусственно. Но из документов, открытых после революции 1917 года, видно, что Минаков страдал галлюцинациями вкуса и подозревал, что врач подмешивает к пище яд, чтобы отравить его.

Если это так, то тем возмутительнее, что человек, психически ненормальный, был предан военному суду и расстрелян.

Подать прошение о помиловании Минаков отказался.