Но работы затягивались, — мануфактура получила большой срочный заказ на сукно. Россия оказалась ввергнутой в Мировую войну[41].

***

В Саратове возводили военный городок, открывали лазареты, собирали пожертвования, отправляли поезда с хлебом и фуражом на фронт, — жизнь все ощутимее определялась военными потребностями.

В Белой о войне, конечно, тоже знали, тоже хлеб в армию отправляли (за тем и из тамбовской управы приезжали, и от Зинаиды Ивановны с Николаем Сергеевичем), но печалям воли не давали. Уверены были мужики, что ежели сами с усердием землю работают, то и служивые в своем деле усердствуют, и чины разные о скорейшем благополучии ревностно пекутся, и каждый на своем месте о судьбе родной земли заботится, — а значит, никакой супостат не страшен. Да и не захочет супостат этот с русской зимой встречаться: и сам померзнет, и лошадей потеряет, и безоружным останется.

В 1916 году только и разговоров было — о Брусиловском прорыве, в 1917-ом мир казался близок. Но там, где хаос берет верх, всё обессмысливается, — в этом его суть, в этом его разрушительность.

Первые запасы быстро растаяли. Пополнение шло с перебоями. Собранное для фронта — мука, зерно, фураж, сукно, горючее — до армии не доходило: изгнивало, расхищалось, разворовывалось, перекупалось. Повсюду росли голод и недовольство. Война затягивалась. И все громче заявляли о себе те, кто за особую доблесть почитал надругаться над святынями и заветами отцов. Заявляли убийствами, изменами, предательством.

Война еще не закончилась, а в России — революция. Чины государевы от страха в столбняк впадают, солдатики из армии бегут, недоучки о политике рассуждают; а враг не ждет, пока все договорятся, ему чужие ссоры — хорошая подмога, только успевай вожделенные земли да богатства к рукам прибирать.

Тамбовщину и война, и первая революция не слишком задели. Всех-то эмиссаров она кормила, солдатикам отправляла, о сиротках и вдовах заботилась, христорадцев захожих и тех голодными не оставляла.

Зато уж Красные Советы, этим ни Бог, ни царь не указ, — таких злодеев да нехристей на мужика напустили, что от прежнего благополучия и следа не осталось.

Запасный магазин в Белой разграбили. Можаевский постоялый двор с заимкой Василия Николаевича, — с шалашиком, с деревьями некоторыми, с пчелами дикими, — все пожгли. Школу деревенскую под ружейный склад определили, в Азорке с кумышами[42] местными задружились, а сами в имении княжеском обосновались, штабом назвались и потребовали, чтоб отныне все зерно в округе к ним, в Новоспасское на помол везли. Кто не повезет, — у тех мельницы пригрозили порушить. Возили сначала, — потом перестали. Они же деньги за помол возьмут, а смолотого хорошо если половину отдадут, а то все «именем революции» изымут, — и живи как хочешь. Вот и перестали к ним ездить, в других деревнях мукомолов искали. Так эти «революционеры» по дворам пошли: муку, хлеб, посевное, овощи, сено, даже одежду, даже обувь, даже украшения бабьи, — все гребли. Припрятывать мужички начали, — «красные» и вовсе озверели, на какие изуверства не шли, чтобы схроны эти выведать. Вот и надвинулись на тамбовщину беды и смерти, голод и бесхлебье, каких отроду не бывало.

И те, кто прежде войну в деревне переждать надеялся, — в город перебираться стал, особенно, кто с больными да малыми. А кто на месте оставался, — обороняться готовился.

Папа Васенька (так называли Василия Николаевича в семье) к тому времени совсем разнедужился, приступ за приступом, да и за детишек страшно. Вот и согласился в Саратов идти, — Зинаида Ивановна уж который год уговаривала! Причем идти решили на лошадях. На железных дорогах тоже за хлеб воюют: составы под откос летят, мосты взрываются, рельсы разбираются. Да и в самих поездах неспокойно: лихие люди промышляют, больных много, тифозных, с холерой… Подводами, конечно, немногим надежней, а все вернее.

Собирались долго, на могилки родительские сходили, в монастыре службу отслужили, на прощание с Герасимовым семейством посидели (те уходить не захотели), с теми Можаевыми, что постоялый двор держали, с тингаевским семейством, с другими родственными и не родственными…

В назначенный день встали затемно, отслужили молебен о путешествующих, оделись потеплее, тюки с вещами по дну телег раскидали, сеном прикрыли, чтобы недобрым людям меньше соблазна было, сверху детишек посадили, армяками укрыли. Мама Вера (так называли Виринею Кежедаевну дома) с Василием Николаевичем и несколькими проводниками рядом пошли. Немногим бы те мужички помогли с топорами да вилами, но во множестве людям всегда спокойнее. Замыкали шествие братья-Иванычи с Михаилом Можаевым, — проводить вышли. У пепелища, где раньше постоялый двор был, остановились, чтобы попрощаться да напоследок на родные места взглянуть.

Пока собирались, светать стало. В утреннем сумраке ровно и гладко, как не бывает с уработанной землей, белела на полях изморозь. Промытые дождями от мучной пыли, неподвижно и черно поблескивали вдали ветряки. Сквозь ломкий стылый воздух колюче посверкивали кресты церквей. И ни человека в полях, ни возницы на дороге, ворота везде закрыты, даже конского перебора не слышно, даже собаки лаять как будто разучились, — прячется жизнь деревенская, уходит в погреба и землянки. И только вороны на пепелище орут, — за добычу дерутся.

Внезапно со стороны Тамбова, видимо, с какого-то поворота, донеслось нестройное, но узнаваемое:

«Пусть каждый и верит, и знает,

Блеснут из-за тучи лучи,

И радостный день засияет,

И в ножны мы вложим мечи.

Теперь же грозный час борьбы настал»…[43]

Донеслось, — и так же неожиданно смолкло. И с новой силой возобновилась воронья драка…

Машенька захныкала, Ариша принялась ее успокаивать, Поля крепче прижала Ванечку, мама Вера поежилась, Василий Николаевич чуть помолчав, широко перекрестился на маковку «Герасима»: «Спаси, Господи, не остави ны заступлением Твоим», — и коротко кивнув Иванычам с Мишкой на прощание, решительно обернулся к Белой спиной: